Андрей Воронин - Русская княжна Мария
Неосторожно вдохнув висевшую в воздухе пыль, пан Кшиштоф разразился неудержимым чиханьем. Он побагровел от усилий, которые прилагал к тому, чтобы удержать в себе предательские звуки, зажал обеими руками рот, страшно выкатил глаза и скорчился, отвернувшись от дороги, но справиться с природой было выше его сил: чем больше он старался не чихать, тем чаще и громче это у него выходило. Впрочем, производимый марширующим мимо кавалерийским полком шум поглощал эти звуки без остатка, так что даже сам пан Кшиштоф едва мог их слышать.
Вацлав сидел рядом с чихающим кузеном на корточках, держа на коленях заряженное ружье, и смотрел на ехавших мимо французов. Он видел командира полка, проехавшего так близко, что его, казалось, можно было достать стволом ружья. Молодой Огинский подумал при этом, что стволом не стволом, а пулей он достал бы полковника наверняка и так же точно, как если бы ткнул в выбранное место пальцем. Сразу же вслед за этим он подумал не без грусти, что в самом начале кампании, только-только надев гусарскую форму, он бы, наверное, так и поступил, несмотря на угрозу собственной жизни и явную бесполезность такого поступка. Но с тех пор он сильно переменился, хотя времени прошло всего ничего, каких-нибудь два месяца. Вацлав, со свойственной юности склонностью к преувеличению, чувствовал себя совсем другим, чем раньше – повзрослевшим и даже, как ему казалось по молодости лет, постаревшим в боях ветераном. До ветерана ему, конечно, было далеко, но он теперь уже не нуждался более в том, чтобы каждую секунду доказывать другим и себе, что он храбр и может не кланяться пулям. Избавившись от этой потребности, занимавшей ранее все его мысли, он сделался свободен в своих поступках и незаметно для себя самого превратился в настоящего солдата, способного действовать умело, хладнокровно и с наибольшей пользой для дела.
Кавалерия прошла, и мимо кузенов потянулся обоз, уже успевший раздуться до невероятных размеров.
– Вот она, – сказал Кшиштоф, утирая выступившие на глазах от щекотания в носу слезы и указывая на повозку капитана Жюно, в которой поверх клади лежал на животе денщик Поль. – И этот мерзавец тоже здесь, – прибавил он, подразумевая денщика.
– Ты славно его отделал, – с улыбкой отвечал Вацлав. – Пожалуй, с его ранами он не сможет до конца кампании сесть не только на лошадь, но даже и на стул.
– Жалко, что он не издох, – кровожадно проворчал Кшиштоф. – Этакая крикливая скотина!
– На Москву идут, – забыв о денщике, задумчиво проговорил Вацлав.
– Да, – согласился Кшиштоф. – У них сила. Ле гран батальон он тужур резон, как они говорят. Большое войско всегда право, – зачем-то перевел он французскую поговорку. – Служить русским было с твоей… с нашей стороны, – торопливо поправился он, – большой ошибкой. Но еще, наверное, не поздно пристать к какому-нибудь польскому корпусу Наполеона.
Вацлав удивленно, непонимающе взглянул на него.
– О чем ты, кузен? Это шутка, надеюсь? Право же, не стоит так шутить!
– Я просто хотел испытать тебя, – ненатурально засмеявшись, ответил Кшиштоф. – Согласись, это зрелище, – он указал на проходивший мимо полк, – впечатляет. Взгляни-ка, а вот и карета. Готов поклясться, что точно такую же я видел в каретном сарае князя Вязмитинова. Ба, да в ней сама княжна!
– Не может быть! – возразил Вацлав, но тут же увидел, что кузен прав.
В запряженной парой кавалерийских лошадей карете мимо них проехала княжна Мария Андреевна. Ее бледное лицо лишь на миг мелькнуло между занавесок в окне кареты, но этого было достаточно Вацлаву, чтобы узнать ее.
– Вот видишь, – сказал Кшиштоф, – княжна умнее нас с тобой. На войне, кузен, ум заключается в том, чтобы всегда оказываться на стороне победителя.
Он говорил таким тоном, что было непонятно, осуждает он поступок княжны или, напротив, полностью одобряет. Неясно было даже, говорил он всерьез или просто дразнил кузена, испытывая его твердость. Пан Кшиштоф и не хотел, чтобы это было понятно; он просто развлекался, изливая скопившийся на кончике языка яд.
Вацлав вспыхнул и резко повернул к кузену хмурое лицо.
– Не говори так о ней, – холодно сказал он, – если не хочешь поссориться со мной. Я уверен, что ее забрали силой и что она, как никогда, нуждается в помощи.
Кшиштоф криво улыбнулся.
– Не горячись, Вацлав, – сказал он. – Ты уже дрался из-за княжны на дуэли и едва не погиб. Я не хочу с тобой ссориться, более того, ссориться и драться мы с тобой просто не можем. У тебя ружье, у меня сабля – как ты себе это представляешь? Кроме того, драться нам не из-за чего. Я неудачно пошутил, согласен; и, если тебе это нужно, готов принести извинения. У нас есть дело, которое мы должны сделать, и я клянусь, что помогу тебе вызволить княжну, коли на то будет ее и божья воля.
Обещая помочь в освобождении княжны, пан Кшиштоф думал о том, что как только икона окажется у него в руках, он просто прикончит надоевшего ему мальчишку. Княжна его теперь не интересовала. Для него казалось очевидным, что она отправилась с французами исключительно по собственному желанию. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше; эта поговорка была единственной заповедью, которой руководствовался в своей жизни пан Кшиштоф, и он не сомневался, что все, кто имеет в голове хотя бы с наперсток ума, разделяют это его мнение.
С того самого дня, как французская армия подошла под стены Смоленска, княжна Мария против собственной воли представляла себе все те ужасы, которые, по ее мнению, могли произойти с нею при вступлении в Вязмитиново наполеоновских солдат. Ужасы эти представлялись ей довольно смутно и, в основном, в виде разорения, каких-то весьма туманно обрисованных материальных лишений и неизбежного унижения, которое приходится терпеть мирным жителям и патриотам своей родины от победившего неприятеля.
Теперь, когда эти воображаемые ужасы сделались явью, оказалось, что, хотя в целом представления княжны об оккупации были верны, действительность далеко превзошла все, что рисовало княжне ее воображение. В реальной жизни было многое, чего не встречалось в светских романах и чего, вследствие этого, даже не могла представить себе княжна. Неприятельские солдаты не только грабили дома мирных жителей и разводили костры из мебели и поваленных фруктовых деревьев; они еще и гадили повсюду, как бессмысленные животные, оставляя после себя вонь экскрементов и кучи гниющих отбросов – так же, кстати, как и свои, русские, воины. Они били вшей и голые купались у колодцев, нисколько не стесняясь присутствия княжны и даже как будто гордясь своей наготой. Они, наконец, зарыли в саду старого князя, свалив его, как издохшего бездомного пса, в наспех вырытую неглубокую яму.
Это последнее унижение было хуже всего. После него княжна вдруг успокоилась – не только внешне, но и внутренне. Так ей, по крайней мере, казалось, но то, что ей представлялось спокойствием, на самом деле было ожесточением – таким сильным и напряженным, что оно сковывало все остальные чувства. Перед нею, вокруг нее – со всех сторон – были враги, не враги Отечества, а ее личные, кровные враги, которым она хотела мстить, хотя еще не знала, как. Самым главным врагом был однофамилец французского маршала, уланский капитан Жюно. Он был не хуже и, может быть, даже лучше многих других, но именно он нанес княжне смертельную обиду и потому сделался для нее олицетворением всей французской армии. Она думала о необходимости посчитаться с ним так же спокойно и почти безразлично, как спокойно и безразлично думает о необходимости избавиться от мышей хозяйка, запирая на ночь в амбаре голодного кота. Хозяйке не интересно, как именно будет ловить мышей кот; еще менее интересуется она тем, что будут испытывать при этом мыши; ей только надо, чтобы серые грабители были переловлены и перестали уничтожать и портить ее запасы.
Всего минута понадобилась княжне на то, чтобы перейти от отчаяния и страха к этому холодному, расчетливому спокойствию – та самая минута, в течение которой она обдумывала ответ на предложение капитана Жюно ехать в Москву с полком. Предложение это было оскорбительно и, более того, просто невообразимо, но Марии Андреевне потребовалась всего минута на то, чтобы принять его и даже высказать капитану какие-то слова благодарности.
Благодарность эта была выслушана капитаном Жюно тоже спокойно и с оттенком презрительной жалости во взгляде: он был победитель, а княжна представлялась ему просто случайной жертвой, между делом попавшей в жернова войны и, как и множество других таких же точно жертв, в мгновение ока перемолотой ими. Согласие ехать с полком неприятельских кавалеристов было белым флагом, выкинутым на руинах дворянской гордыни и того, что называлось девичьей честью. В разумении капитана это был для княжны единственно приемлемый выход, но он не мог не презирать ее за то, что она им воспользовалась. Впрочем, капитан мысленно дал себе обещание, хотя и не очень твердое, по мере возможности оберегать бедную девочку от посягательств со стороны своих подчиненных – по крайней мере, солдат.
