Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов
Несмотря на то что вот уже с неделю она взращивает в себе готовность к бунту против идеи крепкого тыла, спокойствия, удобства и веры в то, что все возможно, стоит захотеть — а теперь откровенно трусит, да так, что под ложечкой сосет.
Искоса, точно воровато глянула в зеркало, по-женски ужаснулась: «Господи, краше в гроб кладут, принесла же его нелегкая именно сейчас!»
Обмахнула лицо пуховкой, наспех привела в порядок волосы и как раз освежила в уме тезисы для надлежащего приветствия — сдержанного, полного чувства собственного достоинства, холодного, — но не получилось ничего.
Кузнецов ввалился в кабинет, похудевший, синий от недосыпа, осунувшийся, в каком-то растянутом, штопаном свитере, старых галифе, — но какой-то сияющий, невероятно счастливый, улыбающийся. И с порога, даже не поздоровавшись, распорядился:
— Товарищ директор! Надо отрядить мужской пол, выгрузить мимозу!
— Что?!
— Мимозу же, мимозу, — нетерпеливо повторил он.
— Где?
— Там, там!
Вера глянула в окно: черная «Победа», битком набитая нежными веточками с несерьезными, трогательными, цыплячьего цвета шариками, собранными в кисти, была окружена людьми. Кто-то удивлялся, хлопая себя по ляжкам, кто-то умилялся, утирая глаза, но никто без повеления не смел даже притронуться к этому невиданному чуду.
— Чаю хотите? — только и сумела спросить она.
— …еле успел на обратной дороге на Внуковский аэродром поспеть, к самолету из Адлера, — пояснял Максим Максимович, с наслаждением отхлебывая из стакана, — поспел, а то б расхватали мигом. Вы-то любите мимозы?
— Люблю, — пролепетала Вера Вячеславовна, отводя глаза. — Угощайтесь, печенье Маша сама печет.
Максим Максимович расспрашивал, как понравилась премьера, помрачнев, уже рассказывал нехорошую историю, случившуюся в Кишиневе: вызвали на похороны давнего друга, и о том, что совершенно необходимо было на обратном пути что-то такое сделать исключительно хорошее, чтобы снова захотелось жить и работать.
«Какой ужас… как начать-то? Нельзя же просто так, без повода…» — мучилась она и вдруг, — о чудо, — услыхала:
— …теперь, как потеплело, можно приступать к расчистке, надо же глянуть, что там от нашей железки осталось.
Вера Вячеславовна глубоко вздохнула, набрала побольше воздуху и выпалила:
— Вот как раз об этом я хотела поговорить.
Выслушав ее, Кузнецов некоторое время сидел молча, глядя в стол. Потом неторопливо допил чай, отложил ложечку и спросил, по-прежнему не поднимая глаз:
— Не будем оживлять ветку?
— Нет, — чужим, охрипшим голосом отозвалась Вера Вячеславовна, — вот когда будет окно в плане, тогда…
— Когда будет окно… а до того пусть все будет так, как будет, пусть и тухло. Так.
Она промолчала.
— Стало быть, все наши инициативы, все, что вне бюрократии, планов и графиков, чтобы труд людей облегчить, — все неправильно, а то и преступление?
— Нет, но…
— Мошенничество? Шулерство?
Гладкова молчала. Тягучая эта тишина требовала какого-то действия, и она встала, глядя в окно. Внизу царила развеселая кутерьма: ребята бережно извлекали букетики и передавали цепочкой к огромному котлу с пищеблока, назначенному вазой. Девчата, позабыв о регалиях, соцсоревновании и о том, что многие из них кандидаты в партию, прыгали весенними козами и заливались внеклассовым смехом. Откуда-то вынырнул Воробьев, известный музыкант, растянул меха аккордеона, вдарил плясовую.
Кузнецов, поднявшись из-за стола, тоже подошел к окну и тоже молча глядел на развеселую кутерьму.
Вера Вячеславовна чувствовала себя ужасно. Не будет этого ощущения, что за спиной у тебя тот, кто обязательно найдет выход, в любом случае поддержит и поможет, даже если не просишь. Снова одна, снова за все в ответе, без помощи, поддержки… и, увы, время идет, и нет молодого задора, слепой уверенности в том, что все возможно, если знаешь, во имя чего!
Как же до боли захотелось послать все к чертям, повернуться, повиснуть на шее, спрятать лицо на груди, вывалить все свои несчастья, страхи — и гори оно синим пламенем. Он-то справится, он точно знает, как надо.
Слезы навернулись на глаза, она сердито сморгнула.
Максим Максимович, опершись на подоконник, не глядя в ее сторону, заговорил как-то просительно:
— Мне просто для себя уяснить. Зачем вы так? Что именно вас так напугало? Мысль о том, что казна недополучает гроши с трудовых людей? Огласка? Совесть мучает? Страх позора?
Он все спрашивал, спрашивал, уже бесстрастно, четко, как врач на осмотре, и Вера, опустив ресницы, все качала и качала головой: нет, нет, нет…
Наконец прозвучало:
— Не верите мне?
И снова она ответила:
— Нет.
Максим Максимович вздохнул:
— Отдохнуть вам надо. Подумать некоторое время, — и ушел.
«Ну вот, объяснились. Теперь так легко, потому что пусто, совершенно пусто…»
Она почти упала на стул, сидела некоторое время в тихом отчаянии, глядя на глупую газету. Наконец, схватив ее, яростно скомкала, швырнула в угол.
Глава 16
Сорокин вот уже который день по нескольку часов изучал сведения, коими пополнилась серая папка, подписанная просто «К.». Не то что старому сыскарю нравилось собирать макулатуру на всякий случай или питал он особую любовь к досье. Просто за годы работы на различных позициях, что в сыске, что в разведке, затвердил для себя как «Отче наш»: все возникающие сомнения и подозрения, имеющие хотя бы тень обоснованности, необходимо проверять и, по возможности, устранять. Ни с того ни с сего они не возникают, и не случается ничего просто так. Стряслось — стало быть, где-то кто-то проглядел, торганул варежкой, проявил мягкотелость, абстрактное человеколюбие.
Причем одно дело — это глупый Мохов, из любви к пройдохе пошедший на инсценировку дурацкой кражонки, и совсем иное — странный снабженец из бывших, который, во-первых, шулер, во-вторых, всегда готов запросто, безо всех этих формальностей (хотя бы директивы командования), подогнать не только рабочие руки, но и технику с нечитаемыми номерами двигателей, и материалы, краску, аппараты.
«Просто толкач, снабженец-блатняга. Тогда неудивительно, что так он востребован: в плановые поставки не втискиваешься, тут рванет, там развалится — всего не предусмотришь, вот он тут как тут».
Хотелось бы, чтобы было так примитивно. Как-то не вяжется. Слишком мелко, по крайней мере, такого рода толкачей Сорокину видеть не приходилось.
Николай Николаевич по сотому разу разбирал копии.
Наградные листы, грамоты, благодарности — в седьмом УВР все были как на подбор, чудо-богатыри.
Скажем, прораб, начучастка, тот в августе 1944 года под Яссами в течение суток под сильным артогнем противника обеспечивал бесперебойную связь, а в апреле 1945-го под Братиславой не просто связь обеспечивал, но и уничтожил несколько солдат противника. Полковник Константинер (бывший заместитель Кузнецова по кадрам и начальник охраны) — командир орудия, медаль «За отвагу» получил за подвиг, совершенный 7 мая 1945 года: открыл путь для продвижения пехоты. Мошенник-казначей Павленко — орденоносец,
