Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
Его высочество и Фома Аникеевич поспешно удалились. Мистер Карр, придерживая полумаску, упорхнул за ними.
Распорядитель махнул аккомпаниатору, тот вновь ударил по клавишам, и чем закончился разговор милорда с князем, я не слышал. Почти сразу же они вышли в сопровождении ещё двух господ, один из которых был в смокинге, а другой в дамском платье и перчатках до локтя.
Поступок юного адъютанта вызвал у меня искреннее восхищение. Вот вам и тапетка! Пожертвовать карьерой, репутацией, поставить на карту самое жизнь — и все ради спасения любимого начальника, который к тому же обходился с ним не самым милосердным образом.
Скандал, казалось, лишь оживил веселье. После танца живота раздались звуки залихватского канкана, и сразу три господина в юбках пустились в пляс, взвизгивая и высоко задирая ноги. Мы с Эндлунгом встретились глазами и, не сговариваясь, поднялись. Оставаться здесь далее было незачем.
Нимфа немедленно вскочила на ноги.
— Да-да, пойдём, — шепнула она, крепко обхватив меня за локоть. — Я вся горю.
Рассудив, что на улице мне будет нетрудно избавиться от этой беспардонной особы, я направился к выходу, однако нимфа потянула меня в противоположном направлении.
— Нет же, дурачок. Не туда. Здесь внизу, в подвале, отличные кабинеты! Ты же обещал меня отделать так, что я надолго запомню…
Здесь моё терпение лопнуло.
— Сударь, позвольте руку, — сухо сказал я. — Я спешу.
— «Сударь?!» — ахнула нимфа, будто я обложил её площадной бранью. И пронзительно крикнула. — Господа! Он назвал меня «сударь»! Это не наш, господа!
Она брезгливо отшатнулась в сторону.
Сбоку кто-то сказал:
— Я и смотрю, борода вроде как фальшивая!
Крепкий господин в голубой визитке дёрнул меня за неронову бороду, и она самым предательским образом скособочилась.
— Ну, мерзавец, гнусный шпион, ты за это ответишь! — нехорошо оскалился решительный господин, размахнулся, и я едва увернулся от его увесистого кулака.
— Руки прочь! — взревел Эндлунг, кидаясь к моему обидчику, и по всем правилам английского бокса сделал ему хук в челюсть.
От этого удара господин в голубой визитке опрокинулся на полено, здесь уже к нам бросились со всех сторон.
— Господа, это «Блюстители»! — закричал кто-то. — Их тут целая шайка! Бей их!
На меня обрушились тумаки и пинки со всех сторон, от одного, пришедшегося в живот, перехватило дыхание. Я согнулся пополам, меня сбили с ног и уж не дали подняться.
Эндлунг, кажется, оказывал отчаянное сопротивление, но силы были слишком неравны. Вскоре мы уже стояли бок о бок, и каждого держал добрый десяток рук.
Повсюду были дышащие ненавистью лица.
— Это «Блюстители», квадраты! Свиньи! Опричники! Убить их, господа, как они наших!
На меня обрушились новые удары. Во рту стало солоно, зашатался зуб.
— В «Пытошную» их, пусть там сдохнут! — выкрикнул кто-то. — Чтоб другим неповадно было!
Это зловещее предложение пришлось остальным по вкусу.
Нас выволокли в коридор и потащили вниз по какой-то узкой лестнице. Я только уворачивался от пинков, зато Эндлунг ругался разными морскими словами и бился за каждую ступеньку. В конце концов нас пронесли на руках по тускло освещённому проходу без единого окна и швырнули в тёмную комнату. Я больно ударился спиной об пол, сзади захлопнулась железная дверь.
Когда глаза немного привыкли к мраку, я увидел в дальнем верхнем углу маленький серый прямоугольник. Держась за стену, приблизился. Это было окошко, но не дотянуться — высоко.
Повернувшись туда, куда, по моим расчётам, должны были бросить Эндлунга, я спросил:
— Они что, с ума посходили, эти господа? Какие ещё квадраты? Какие блюстители?
Невидимый в темноте лейтенант закряхтел, сплюнул.
— … … … …… ……, — произнёс он с глубоким чувством слова, которых я повторять не буду. — Зуб с коронкой сломали. Квадраты — это все мужчины-негомосексуалисты, то есть в том числе и мы с вами. А «Блюстители», Зюкин, — это тайное общество, оберегающее честь династии и древних российских родов от позора и поношения. Неужто не слыхали? В позапрошлом году они заставили отравиться этого… ну как его… композитора… черт, фамилию не вспомню. За то, что оттапетил NN [Эндлунг назвал имя одного из молоденьких великих князей, которое я тем более повторять не стану]. А в прошлом году кинули в Неву старого бугра Квитковского, ударявшего по юным правоведам. Вот за этих-то самых «Блюстителей» нас и приняли. Хорошо ещё, что на месте не растерзали. Стало быть, будем околевать в этом подвале от голода и жажды. Вот он, понедельничек, тринадцатое.
Лейтенант заворочался на полу, очевидно, устраиваясь поудобнее, и философски заметил:
— А нагасакский гадальщик напророчил мне смерть в морском сражении. Вот и верь после этого предсказаниям.
14 мая
Проснувшись, я едва смог распрямить члены. Спать на каменном полу, хоть бы даже и покрытом ковром, было жёстко и холодно. Накануне я долго не мог успокоиться. То принимался ходить вдоль стен, то пробовал ковырять галстучной заколкой в замке — до тех пор, пока не почувствовал, что мои силы на исходе. Лёг. Думал, не усну, и завидовал Эндлунгу, безмятежно похрапывавшему из темноты. Однако в конце концов сон сморил и меня. Не могу сказать, чтобы он был освежающим — очнулся я весь разбитый. А лейтенант по-прежнему сладко спал, подложив под голову локоть, и всё ему, толстокожему, было нипочём.
Позу, в которой почивал мой товарищ по несчастью, я смог рассмотреть, потому что в нашем узилище было уже не черным-черно, через окошко в темницу проникал серый, тусклый свет. Я поднялся и прихрамывая подошёл поближе. Окошко оказалось зарешеченным и разглядеть через него что-либо не удалось. Очевидно, оно выходило в нишу, расположенную много ниже уровня улицы. А в том, что ниша выходит именно на улицу, сомнений не было — я разобрал приглушённый стук колёс, конское ржание, свисток городового. Из всего этого следовало, что утро не такое уж раннее. Я достал из кармашка часы. Почти девять. Что думают в Эрмитаже по поводу нашего отсутствия? Ах, сегодня их высочествам будет не до нас — коронация. Да и потом, когда Павел Георгиевич расскажет о нашей с Эндлунгом миссии, это ничего не даст. Ведь Бэнвилл с Карром в том, что с нами случилось, невиновны. Неужто и в самом деле околевать в этом каменном мешке?
Я осмотрелся по сторонам. Высокий мрачный потолок. Голые стены, совсем пустые.
Вдруг, приглядевшись, я увидел, что стены вовсе не пустые — на них были развешаны какие-то непонятные предметы. Я подошёл поближе и задрожал от ужаса. Впервые в жизни понял, что холодный пот — не фигура речи, а истинное явление натуры: непроизвольно дотронулся до лба, и он оказался весь липкий, мокрый и холодный.
На стенах в строгом геометрическом порядке располагались ржавые цепи с кандалами, чудовищные шипастые бичи, семихвостные плети и прочие орудия, предназначенные для бесчеловечных истязаний.
Нас действительно заточили в пыточный застенок!
Я не считаю себя трусом, но тут у меня вырвался настоящий вопль ужаса.
Эндлунг оторвал голову от локтя, сонно замигал, глядя по сторонам. Сказал зевая:
— Доброе утро, Афанасий Степаныч. Только не говорите мне, что оно никакое не доброе. Я это и так вижу по вашей перекошенной физиономии.
Я показал дрожащим пальцем на орудия пыток. Лейтенант так и замер с разинутым ртом, не завершив зевок. Присвистнул, легко поднялся и снял со стены сначала кандалы, потом страшный бич. Повертел и так, и этак, покачал головой.
— Ох, проказники. Взгляните-ка…
Я боязливо взял бич и увидел, что он не кожаный, а совсем лёгкий и мягкий, из шелка. Оковы тоже оказались бутафорскими, железные обручи для запястий и щиколоток изнутри были проложены толстой стёганой тканью.
— Зачем это? — недоуменно спросил я.
— Надо полагать, что этот кабинет предназначен для садически-мазохических забав, — с видом знатока пояснил Эйдлунг.
— Каких забав?
— Зюкин, нельзя быть таким игнорамусом, при ваших-то талантах. Все люди делятся на две категории. — Он наставительно поднял палец. — Тех, кто любит мучить других, и тех, кто любит, чтобы его мучили. Первых зовут садистами, вторых мазохистами, уж не помню, почему. Вот вы, например, несомненный мазохист. Я читал, что именно мазохисты чаще всего идут в прислугу. А я, скорее, садист, потому что ужасно не люблю, когда меня колотят по мордасам, как вот давеча. Самые лучшие супружеские и дружеские пары образуются из садиста и мазохиста — один даёт то, что потребно другому. То есть, проще говоря, я вас лупцую и всяко обижаю, а вам это как пряник. Понятно?
Нет, мне это было совсем непонятно, но я вспомнил загадочные слова вчерашней нимфы и предположил, что в странной теории Эндлунга, возможно, есть доля истины.
