Отравленные земли - Екатерина Звонцова
Закончив, девушка – после продолжительных оваций – сама подошла к нам с avvisatori и робко взяла меня за руку, заглядывая в лицо.
– Вы загрустили…
– Немного, и то лишь потому, что вы растрогали меня, – спешно уверил её я, отбрасывая пустые размышления. – А скажите-ка, о чём вы пели?
– О!.. – Она оживилась и охотно пояснила: – Баллада называется «Выйди, сердце моё». Это история о фройляйн, чей возлюбленный ушёл на войну с османами и там погиб. Но она продолжала ждать его, и он вернулся однажды ночной тенью, и звёздное небо навсегда поселилось в его глазах… – она с мечтательным видом, определённо призванным впечатлить Вудфолла, заправила за ухо тугой тёмный локон, – и он увел её за собой в таинственное королевство. И более их никто не видел. Так романтично и грустно…
– М-да, впечатляет. – Avvisatori, казалось, еле подавил зевок, но более никак выдать своё отвратительное воспитание, к счастью, не успел.
Девушка, поникнув, сказала мне:
– Я как-то пела это для моей бедной Барбары. Как она? Я знаю, вы ходите к ней…
– Всё ещё не очень хорошо, – с грустью отозвался я. – Зато сегодня поела и встала после моего массажа ног, и мы немного прогулялись по двору. Чудесная девушка: знаете, от меня после исследований, наверное, разило мертвечиной, а она ничего не выказала.
Барбарой Дворжак звали ту самую несчастную, на которую обрушила жестокость кладбищенская толпа. Дочь местного финансиста, она, как я понял, тайно находилась в романтической связи с покойным Анджеем Рихтером. На аутодафе, когда бедняжка не выдержала надругательства над возлюбленным, связь открылась и городу, и семье. Барбару заклеймили как «невесту вампира» и, несмотря на заступничество Бесика, по пути в церковь закидали камнями и навозом. Телесно она не слишком пострадала, но душа её надломилась; два дня она пролежала без движения, отказываясь от пищи и воды и только плача. Я иногда действительно навещал её, даже сегодня. Я постепенно перестаю опасаться за её состояние, но давать ложную надежду верной подруге не стал.
– Да, она святая, – прошептала София, и в голосе зазвенели слёзы. – И вы тоже…
Словами она обезоружила меня, но, к счастью, мне не пришлось искать ответ.
– Вижу, вам понравилось! – рядом появилась мать Софии, гордая настолько, что зарумянились бледные щёки. Оленёнок торопливо улыбнулась. – Моё сокровище частенько выбирает печальные и пугающие сюжеты, но этот у неё любимый. – Обмахнув веером бюст, фрау Штигг по-девичьи хихикнула: – Представляете, Софи столь любит его, что пару раз ночами ей уже мерещился некий темноволосый красавец в окне! Конечно, как честная девушка, она его не впускала, да и не могло ничего такого быть, но всё же…
– Мама! – Оленёнок залилась очаровательным сердитым румянцем. – Разве господам из столицы это интересно? Не выставляй меня дурочкой!
Вудфолл многообещающе хмыкнул и хлопнул в ладоши. Дрожь пробежала у меня по спине, но я, не поворачиваясь к avvisatori, поспешил выдавить улыбку и шутливо напутствовать обеих хозяек дома:
– Последнее – самое правильное. Фантазия есть фантазия, но не нужно открывать незнакомцам окно, какими бы красивыми они ни казались. Вдруг… – я вовремя себя одёрнул и нашёл прозаичную замену слову «вампиры», – разбойники?
Девушка кивнула. Она всё ещё смущалась и грустила, в то время как несколько окруживших нас гостей умилялись по поводу услышанной истории и расспрашивали подробности. Воспользовавшись этим, я всё же обернулся на своего невольного компаньона. Вудфолл, стоя подле меня, не улыбался; более того, он весь подобрался, как большая вышколенная борзая, и я полностью его понимал… понимал ровно до момента, пока avvisatori вдруг не спросил, испытующе глянув Софии Штигг в глаза:
– Скажите! А не был ли гость в окне похож на местного священника?
Я поперхнулся воздухом. Какая несусветная чушь! Кулаки явственно хрустнули, и уже в который раз мне захотелось хорошенько надрать Вудфоллу уши – а ведь я никогда не бил даже собственных детей, считая любые телесные наказания не менее вредными и разрушительными, чем излишнее баловство. Собравшись, выдохнув и разжав руки, я скрестил их на груди и ограничился лаконичным замечанием на латыни:
– Parturiunt montes, nascitur ridiculus mus.[44]
Некоторые меня поняли и засмеялись; другие вряд ли, но засмеялись тоже. Засмеялась и фройляйн Штигг, окинув Вудфолла взглядом, полным нескрываемого удивления:
– Что вы, герр. Если даже там, возле моего окна, и вправду кто-то был, то не наш священник. Он очень красив, но у него… – она чуть слышно вздохнула, краснея сильнее, – наверняка много более значимых дел, да и как можно… ему же это запрещено!
– После таких подозрений, – хохотнул её отец, привлечённый беседой и выросший рядом с нами, – в вашей профессии, герр Вудфолл, уже не приходится сомневаться. Но поверьте на слово, существа благочестивее Бесика Рушкевича в нашем захолустье не сыскать. Да он ото всех шарахается, и так было ещё до принятия сана! Вряд ли ему вообще известно, с какой стороны подходят к фройляйн. Бедный мальчик…
Вудфолл улыбнулся, но его глаза хранили насторожённое выражение. На меня он не смотрел, и я тоже предпочёл отвернуться. Мой взгляд, конечно, не застила кровавая пелена, но я был недалёк от этого и сам не до конца понимал причины столь бурного гнева. Впрочем, нет… понимал. Понимал, и от этого становилось всё сквернее. Мой самообман продолжался, а после утреннего блестящего вскрытия, и проникновенного разговора, и страшного болезненного обморока Бесика достиг уже едва контролируемых пределов. Я желал помочь ему, желал защитить и представить не мог, что защищать придётся ещё и от этого небритого зубоскалящего мужлана с мозгами набекрень. Что он может удумать?
– Славно я вас потешил… правда? – полюбопытствовал тем временем avvisatori, подмигивая обществу. – Конечно же, я шучу, я всегда шучу о серьёзном, так проще…
Все согласились, и только я хмуро промолчал. Вечер продолжился; снова зажурчали мирные, полусонные, малосодержательные разговоры, перемежаемые шлёпаньем карт и звоном кофейной посуды. Я едва это вытерпел.
Бурю я обрушил на Вудфолла, едва мы, распрощавшись со Штиггами, сели в карету. Конечно, на этот раз, в отличие от инцидента у Капиевского, я не распускал рук – просто, едва преодолев площадь у часовни и свернув в переулок, приказал Янушу остановиться и развернулся к своему спутнику. Тот и бровью не повёл, когда я рявкнул:
– Что это было? Вы соображали, что несли?
Вудфолл не задал уточняющих вопросов, укрепив меня в мысли, что подобное он предугадал и заранее вооружился подходящими ответами. Это не могло не раздосадовать, но отступать было поздно. Едва он равнодушно изрёк: «Гипотеза», я снова напустился на него не хуже бойцового петуха, какими лет двести назад тешились курфюрсты на пиршествах:
– В городе, где неизвестные твари убивают кого попало, вы бросаете тень на человека не то что невинного, но на оплот покоя, единственного защитника горожан! Пусть даже в шутку! Вы видели, что сделали с несчастной девчушкой Дворжак, вы хотите, чтобы это повторилось с ним? Ваше отвратительное, глупое canina facundia[45] меня…
– Защитник… – протянул avvisatori и знакомо цокнул языком. – Любезный доктор, а присмотритесь-ка к этому защитнику, к которому вы по каким-то причинам столь воспылали нежными чувствами. На досуге.
– Вы не поверите, но я и так делаю это регулярно. И вижу качества, которых… – я знал, что намёк поймут,
