Майкл Грубер - Книга воздуха и теней
— Джейк, — сказал он, — нужно поговорить.
Я заметил, что он кажется смущенным и старается не встречаться со мной взглядом.
— Джейк, ты знаешь, меня не заботит, чем занимаются посетители гимнастического зала за его пределами. Если они в зале ведут себя прилично, пусть остаются, если же нет… — Он сделал жест, словно швырнул через плечо воображаемый предмет, и присвистнул сквозь зубы. — Так вот, Джейк. Я давно знаю тебя, и мне неловко спрашивать, как ты впутался в какое-то… ну… в какое-то… дело с плохими парнями.
— Эти плохие парни говорят по-русски?
— Да! Гангстеры. Случилось вот что. Позавчера, ближе к вечеру, я пошел в клуб на Брайтон-бич, ну, где бывают одесситы, знаешь, да? Там русская баня, можно поиграть в карты, немного выпить. Двое из них подсаживаются ко мне в парной, у них татуировки — драконы там, тигры. Это означает, что они зэки, сидели в тюрьме в Сибири. Они гордятся этим, ты понимаешь. Никакой культурой и не пахнет. Ну, они спрашивают меня, знаю ли я Джейка Мишкина. Я отвечаю, да, Джейк Мишкин честный американский гражданин, тяжелоатлет. Они говорят: на это нам наплевать, мы хотим знать, чем он занимается и какой у него бизнес. Я на это: эй, я вижусь с ним в гимнастическом зале, я с ним не работаю. Тогда они начинают расспрашивать дальше, и я не понимаю, о чем они толкуют. Какая-то женщина, имени ее я никогда не слышал. Ну, я и говорю им…
— Келлог.
— Да! Точно, Келлог. Я говорю, что не знаю никакой Келлог, я не интересуюсь личными делами Джейка Мишкина, а они говорят, я должен навострить уши и разузнать все об этой Келлог и Джейке Мишкине. И что мне делать? Во что ты ввязался, Джейк, откуда взялись эти гангстеры?
— Не знаю, Аркадий. Сам хотел бы знать.
Я рассказал ему о нападении на меня и мисс Келлог и о краже портфеля, но не стал объяснять, что в нем было. Однако Аркадий хорошо знал русских, а потому погладил подбородок и спросил:
— Так что лежало в портфеле, Джейк? Не наркотики?
— Не наркотики. Бумаги.
— Ты можешь отдать их, чтобы тебя оставили в покое?
— Не могу. Это долгая история. Мне хотелось бы знать, на кого твои зэки работают, если у тебя есть какие-то мысли на их счет.
— Учти, я тебе ничего не говорил.
Аркадий покусывал нижнюю губу, его взгляд метался из стороны в сторону. Видеть, как этот большой и уверенный в себе человек нервничает, точно воробышек, почти так же шокировало, как нападение ночных головорезов.
— Они работают на Осипа Шванова, — после долгой паузы прохрипел он. — Называют себя «Организация».
— Кто они такие?
— С Брайтон-бич. Еврейские гангстеры. Знаешь историю? Двадцать лет назад Америка говорит Советам: вы удерживаете своих евреев против их воли, как нацисты, вы преследуете их, не позволяете им уехать. Ну, Советы отвечают: ладно, вам нужны евреи, вы их получите. Потом они отправляются в ГУЛАГ, разыскивают всех преступников, у кого в паспорте стоит «еврей», и говорят: убирайтесь в Америку, убирайтесь в Израиль, доброго пути. Так они оказались здесь. Конечно, большинство евреев из Советского Союза — нормальные люди, мой бухгалтер один из них, милейший человек, но очень много и преступников. И они взялись за старое — контролируют шлюх, порнографию, наркотики, то, что вы называете вымогательством. Они очень скверные люди — вроде тех Сопрано, из сериала. Но Сопрано дураки, а эти очень хитрые, очень умные и к тому же евреи! И Осип среди них самый худший.
— Ну, спасибо за информацию, Аркадий.
Я встал, намереваясь уйти, но он жестом остановил меня.
— Они приходили и сюда, эти люди. Вчера утром. Они спросили, придешь ли ты сегодня, а потом просто сели и стали ждать. Я не мог есть, они сверлили меня взглядами, точно дикие звери. Прости, Джейк, но, думаю, тебе не стоит больше тренироваться здесь. Я верну деньги, только без обид.
— Ты выставляешь меня? Я хожу к тебе почти двадцать лет, Аркадий.
— Знаю, знаю, но есть и другие залы. Пойди в «Бодишоп», к примеру…
— Что? «Бодишоп» для хорошеньких мальчиков и девочек в модных костюмах, а еще для толстых парней, что крутят ногами колеса на тренажерах, читая «Уолл-стрит джорнал». Это для сосунков.
— Найди еще что-нибудь. Если ты будешь ходить сюда, мне придется шпионить за тобой, а если я откажусь… Не хочу, чтобы мой дом сожгли. В конце концов, у меня семья. Все очень серьезно, Джейк. Ты не знаешь этих людей. Если у тебя есть что-то, что им понадобилось, лучше отдай.
В словах Аркадия был смысл. Мы пожали друг другу руки, и я ушел, так и не вынув из сумки свои спортивные принадлежности. Я чувствовал себя так, словно меня исключили из школы за обман, которого я не совершал. Однако самый большой эффект произвело упоминание о семье. Я вспомнил, что и у меня она есть.
В моей записной книжке на страничке того дня и строчке под номером шесть тридцать стоит одна буква: «А». Это первая среда ноября; значит, вечером мне предстоял обед с семьей в доме бывшей жены; такая у нас была договоренность. Вообще-то, жена не совсем «бывшая», поскольку официально, в глазах государства, церкви и самой жены, мы все еще женаты. Амалия не соглашается на развод отчасти из религиозных соображений, но главная причина — она верит, что мы снова будем вместе, как только я излечусь от своей «психической болезни». Она считает, что стыдно бросать меня, когда я болен. Тот факт, что моя «психическая болезнь» это всего лишь страсть к женщинам, не имеет ни малейшего значения. Не знаю других супругов, поддерживающих подобные отношения, хотя ни на мгновение не думаю, что мы уникальны. Трое моих партнеров по фирме имели в сумме восемь жен, и каждый раз при очередном разводе я слышал роскошные истории про безумие, злобную мстительность, манипуляцию детьми, вымогательство. Я при всем желании не мог угостить их столь же душераздирающими рассказами. Да, я мучаюсь от ощущения собственной вины, но никак не от злобы жены, поскольку она женщина великодушная, добрая и всепрощающая. Приходится нести это бремя самому. Иисус в чем-то был очень прав, знаете ли: если хотите, чтобы тот, кто причиняет вам зло, страдал, ведите себя с ним по-доброму.
Пример тому — наши семейные обеды. Есть ли что-то более цивилизованное? Маленькая семья собирается за едой, чтобы показать: несмотря на расхождения, мамочка и папочка по-прежнему любят друг друга. И пусть папочка оставил семью, он все равно любит их всех, или другими словами (так моя дочь объясняла своему брату, я сам слышал): «Папе нравится ухаживать за женщинами больше, чем оставаться с нами». Какой плохой папочка! Даже ребенок способен понять это, даже Нико, который почти не интересуется другими людьми, может занести этот факт в огромную библиотеку своего мозга и почувствовать (если он вообще что-то чувствует) презрение.
Знаю, в моем «ухаживании за женщинами» нет никакого смысла, поскольку, как я уже говорил, Амалия в этом отношении — восторг и упоение. Известно ли ей, насколько она хороша, а если да, то откуда — ведь ее опыт практически исчерпывается мною? Ответ прост: она — очень близкая подруга моей сестры, этой ходячей энциклопедии блуда. Мне кажется, Амалия с присущей ей клинической швейцарской честностью рассказывала Мири обо всех самых мелких деталях нашей сексуальной жизни, и та заверила ее, что в этом отношении никаких недостатков у нее нет, а я — настоящая Жопа Западного Мира, раз не ценю своего счастья. Как бы ни было невыносимо, я исправно посещаю все эти обеды — в качестве наказания, наверное. Увы, легче мне не становится.
Прежде чем поехать туда, я велел водителю (как обычно поступаю в таких случаях — в порядке покаяния, возможно) отвезти меня в маленький магазинчик на углу Первой авеню и Сороковой улицы, где продаются чрезвычайно дорогие орхидеи, и купил одну для Амалии. Она их собирает. Хотя она в состоянии купить себе такой цветок, я думаю, это достойный жест внимания. Орхидея была бледно-зеленая с красными пятнышками на характерном для этих растений соцветии, похожем на срамное место, — paphiopedilum hanoiensis. В родном Вьетнаме она исчезает, чертовски нелегальная вещь. Не сомневаюсь, Амалия знает, что орхидеи — контрабандный товар, и это доставляет мне превратное удовольствие наблюдать, как мою святую совращает вожделение к цветам.
Рашид высадил меня, и на мой звонок дверь открыла Лурдес Муноз, служанка жены, сбежавшая от войны в Сальвадоре. Амалия через одно из своих благотворительных учреждений спасла Лурдес жизнь и, вопреки изречению, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным — оно всегда срабатывает для меня, — в результате бескорыстного благодеяния получила превосходную служанку и няню. Мне Лурдес не доверяет, и правильно делает. Как обычно, она с каменным лицом поздоровалась, взяла у меня плащ, и я с орхидеей вошел в дом жены.
Услышав доносившийся из гостиной смех, я двинулся на эти звуки, чувствуя, как в душе нарастает страх, поскольку узнал самый громкий голос и догадывался, что меня ждет. Живая картина: вся семья в сборе минус папочка. Амалия с золотистыми косичками на голове, в своем повседневном костюме — бледно-розовая шелковая рубашка и строгие темные брюки — сидит в любимом кожаном кресле, подобрав ноги; на мягком, как женские бедра, кожаном диване расположилась Мири, моя сестра, а по обеим сторонам от нее уселись дети. Мири и Имоджен прекрасны, как рассвет, розовый и золотой, и тут же бедняжка Нико, наш мрачный маленький нибелунг. Дети любят свою тетю Мири. Имоджен обожает рассказы о знаменитостях, а Мири знает всех (в смысле, всех богатых и знаменитых) в Нью-Йорке и очень многих в Лондоне, Риме, Париже и Голливуде. Иногда кажется, что она была замужем или имела любовную связь с десятой частью мужского народонаселения планеты. На ней часы размером с небольшое рулевое колесо.
