Жан-Пьер Оль - Господин Дик, или Десятая книга
Теперь и мне стало очевидно то, что не укрылось от беспокойного взгляда мисс Хогарт; на Диккенса было страшно смотреть. Его черты были искажены не только крайней усталостью, но и страданием: глаза его остекленели, губы дрожали, ноздри расширялись усилием затрудненного дыхания. Он поднес руку ко лбу, чтобы отереть пот.
Крайне встревоженная, Джорджина поднялась: – Я сейчас отправлю Уэллера за доктором Стилом.
– Стил – бездарность, – отозвался Диккенс. – Завтра в Лондоне я зайду к Рейнолдсу.
Но тут в лице его произошла новая перемена: слегка отвисла челюсть и вытаращились глаза; у него был вид сбитого с толку, смущенного человека, который только что прочел в газете невероятную новость или тщетно пытается ухватить смысл какого-то загадочного сообщения. Он начал очень быстро говорить, спотыкаясь на каждом слоге. В этом потоке неразборчивой речи два слова повторились несколько раз.
Джорджина между тем обежала вокруг стола.
– Пойдемте, полежите немного, друг мой.
– Да, – выговорил Диккенс. – На землю.
Но, попытавшись подняться, он выскользнул из рук невестки и тяжело упал на пол. Джорджина кинулась к сонетке, а я склонился над Диккенсом; он был распростерт на спине, ноги его скрестились, одна рука вытянулась вдоль тела, другая легла на грудь. Голова отворотилась набок. При ударе об пол лицо его исказилось; из открытого рта стекала струйка слюны. Глаза закатились, видны были только белки. У него случился приступ тошноты. Затем грудь его приподнялась, и более он уже не шевелился.
На звонок явилась служанка, исчезла, появилась вновь, неся подушку и одеяло.
– Вы известили господина Уэллера? – спросила Джорджина.
– Его не было в его комнате, мадам!
– Он, должно быть, на конюшне… или в оранжерее! И поторопитесь… что за бестолочь!
Мисс Хогарт бросилась к окну и несколько раз выкрикнула имя. Я тем временем закутал Диккенса в одеяло и устроил его голову на подушке. Но все эти движения я проделывал механически, не вполне сознавая меры случившегося; в ушах моих все еще звучали слова писателя. Я готов был чуть ли не трясти его, чтобы услышать больше.
– Он… мертв?
– Я не знаю, – ответил я. – Не могу нащупать пульс. Зеркало надо.
XIII
Натали ждала моего ответа.
По существу, у меня в первый раз была какая-то идея. Я хочу сказать, идея в собственном смысле этого слова, а не в смысле idée fixe.[37] Идея, которая принадлежала только мне. Которая требовала для своего воплощения ряда последовательных действий, организованных по закону причинности. И которая, будучи надлежащим образом реализована, материализовалась бы вне моего мозга в достаточно новой для меня форме последствий. Что очень смущало.
– Э-э… это замечательно, Натали. Спасибо… большое спасибо. – Однако эти благодарности тут же показались мне слишком мизерными по сравнению с оказанной мне услугой. Растягивая свой ресурс мартини, я лихорадочно искал, что бы еще сказать. – У тебя очень симпатичное… это платье.
– Это не платье, это юбка. – Она резко поднялась и вырвала у меня из рук счет бара. – Я это сделала не ради тебя, – холодно бросила она. – Меня унизили, и я этого не забыла, вот и все.
Я смотрел, как она идет к своему «Рено-16». «Хм, – подумалось мне, – она унаследовала и машину». И я вновь увидел мадемуазель Борель, терпеливо ожидающую на заднем сиденье, в день, когда я увиделся с Натали перед аптекой. Но «ожидающую» – это неточное слово, как, впрочем, и «терпеливо»: чтобы ожидать, надо различать прошлое и будущее, а чтобы быть терпеливым, надо замечать проходящее время. Мадемуазель Борель не имела ни точек отсчета, ни мерительных инструментов; мадемуазель Борель была выставлена связанной по рукам и ногам под палящее солнце настоящего, как те осужденные, которых некогда приковывали нагими в самый полдень к добела раскаленному солнцем жертвенному камню. Ни памяти, ни забвения. И ни пятнышка тени вокруг.
Но настала ночь: кровь Эвариста перестала бежать в ее жилах. Такую вот странную конечную станцию выбрали воспоминания Эвариста для того, чтобы умереть.
Господин Дик поднялся из-за соседнего столика почти одновременно со мной. Я решил не обращать на него внимания.
* * *Госпожа Консьянс была в отъезде; она оставила мне ключи, чтобы время от времени я забегал к ней поливать ее растения. Так что, прячась среди фикусов на ее веранде, я мог в то же время присутствовать при переезде.
Первыми прибыли родители Матильды. Они три раза обошли вокруг дома. Я видел, как они морщили носы и хватались за голову в ужасе от мысли, что их дочь могла жить в этом. Затем появился грузовик, отец Матильды достал из-под коврика ключ, и все принялись за работу. Грузчики входили и выходили. Мать, стоя у них на дороге между домом и грузовиком, провожала каждый предмет мебели ласковым прикосновением или нежным словом, будто школьная учительница, встречающая своих учеников после долгих летних каникул. А отец, стоя рядом с ней с маленьким блокнотом в руках, помечал каждый предмет в своем инвентарном списке.
В десять часов старая черная «четверка» притарахтела из города и остановилась в проезде между домами. Из нее, осторожно вытягивая длинную шею, выбрался невысокий человек лет шестидесяти. Он постоял, наблюдая за мебельным дефиле, затем повернулся в мою сторону и заметил меня.
– Простите, месье, Франсуа Домаль – это в соседнем доме?
– Да.
– Он что, переезжает?
– Не он. Только мебель.
– А… мебель…
Он смотрел на меня снизу вверх, пытаясь понять. На его старом двубортном пиджаке оставалась только одна пуговица; на изношенном воротнике рубашки пот и грязь образовывали муар. Он осмотрелся, периодически поглядывая то на часы, то на машину.
– Значит, тут он и живет… С виду не так уж плохо…
В это утро – как и всегда в безветрие – фабрика воняла на полную мощность. Машины на перекрестке, убегая от зловония, рванулись по зеленому свету, как оторвавшийся тромб.
– Во всяком случае, здесь спокойно, да? – Не получив ответа, он сконцентрировал свое внимание на грузчиках. – Смотрите-ка, круглая кровать… Чудно… никогда такого не видал… А тот высокий лысый господин – он кто?
– Судебный исполнитель.
При этих словах он выпал в осадок. Разочарование его было столь рельефно, что я с трудом удерживал смех.
– Судебный исполнитель! – процедил он сквозь зубы. – Боже!.. Такой конец проделать – и все зря!
Он прокашлялся, попытался застегнуть на брюхе вторую – воображаемую – пуговицу и затем обратил ко мне свою самую широкую улыбку:
– Со мной тут такая глупейшая случайность приключилась! Я близкий друг господина Домаля и… представьте, на станции техобслуживания у меня украли и сумку, и деньги… По правде говоря, я твердо рассчитывал на него, чтобы хотя бы заправиться.
– А вы подождите его. Он, наверное, скоро появится.
– Вообще-то… видите ли, я здесь проездом… У меня буквально сейчас очень важная деловая встреча в Байонне… Знаете, современная жизнь… весь этот круговорот! Так мало времени остается для друзей…
Чтобы продлить удовольствие, я очень медленно вылил половину лейки.
– Как видите, мне в самом деле чрезвычайно неловко обращаться к вам с такой просьбой, но… может быть, вы смогли бы одолжить мне эту сумму? Скажете ему, что Робер заезжал его повидать… Он непременно возместит вам. Благодарю, месье, вы очень любезны… И пожалуйста, передайте от меня большой привет Франсуа Домалю!
Слегка оттянув пальцем воротник своей рубашки, мой отец церемонно поклонился мне и исчез в такси. Одно из двух: или он не узнал меня, или сделал вид, что не узнал. Не знаю, какая из этих гипотез более печальна.
После отъезда перевозчиков я вернулся в свой дом. Пусто. В самом деле, немногие принадлежавшие мне предметы меблировки давно уже закончили свой век на помойке, чтобы освободить место для уюта, а все остальное было увезено по списку из маленького блокнота. Но каждый предмет оставил в доме свой особенный след. Галоген – очень аккуратное черное пятно в том месте, где баллон лампы слишком близко подходил к потолку. Другое пятно, куда большее, хотя и не такое ровное, очерчивало исчезнувшие контуры дивана – наподобие отпечатка какого-то ископаемого… Для уюта как-то маловато.
Однако же был телефон; совсем одинокий, он стоял на полу под окном. Нормально: телефон – собственность государства. И теперь, в пустоте, он царил и властвовал, обретя наконец свой подлинный масштаб «наседки», подсаженной Большим Братом.
– Агентство «Дик», добрый день.
Тот же голос, что и в прошлый раз, но усталый, почти хриплый: Глория Грэхем, проходящая курс дезинтоксикации. В окно мне видно, как двое рабочих в спецовках обновляют покраску фабричных труб.
