Дэвид Дикинсон - Покушение на шедевр
Леди Люси задумалась.
— Горы, — сказала она, — огромные горы. Дикие берега, по-моему. И еще, — при мысли о поездке на этот гранитный остров она слегка содрогнулась, — междоусобные войны, бандиты, кровная месть, убийцы.
15
«Помещение снято, — гласила телеграфная депеша. — Угол Пятой авеню и Пятьдесят шестой улицы. Места хватит на большую выставку».
Уильям Аларик Пайпер с восторгом потер руки. Наконец-то его агенту в Нью-Йорке удалось подыскать для них пристанище, и теперь оно будет превращено в картинную галерею. Венецианцы, которые сейчас демонстрировались на верхних этажах неблагодарным и чересчур, на взгляд Пайпера, прижимистым лондонцам, отправятся на другой берег Атлантики. Что ж, подумал он, ведь Америка была открыта как раз примерно в эпоху Тициана, если не в эпоху Джорджоне. Возможно, во время своих путешествий они даже встречались с Америго Веспуччи. А теперь всех их ждет плутократическое воссоединение на Пятой авеню. Он стал читать дальше.
«Еще один миллионер выехал. Прибывает завтра. Отель „Пикадилли“. Зовут Корнелиус П. Скотман. Сделал деньги на дешевых универмагах. Одинокий. Религии не любит. Не предлагать распятий, Мадонн, Благовещений, картин в темных тонах, Рембрандта, Караваджо. Только женщин, лучше раздетых. Мое почтение. Кемпински».
С последним миллионером у Уильяма Аларика Пайпера возникли трудности. Он пригласил Льюиса Блэка на обычную ознакомительную экскурсию по Национальной галерее, потом на уикэнд в шикарный загородный дом и под конец — на круг почета по своей собственной выставке. Очень может быть, с горечью думал Пайпер, что Уильям Маккракен слишком уж прислушивается к мнению старост Третьей пресвитерианской на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Может быть, его жена слишком категорична в оценке уместности или неуместности картин. Но он по крайней мере хоть что-то говорит! В отличие от него, Льюис Блэк почти не раскрывал рта. В Национальной галерее — а они провели там битых три часа — он произнес ровно два слова перед картиной Тернера. «Неплохой закат», — обронил он.
В Галерее Декурси и Пайпера миллионер топтался перед разными картинами, что-то мурлыча себе под нос. Казалось, он вот-вот что-нибудь скажет — но нет. Для человека с таким темпераментом, как у Пайпера — живым, переменчивым, — это было сущей мукой. Ему хотелось поднять мистера Блэка, который отнюдь не был великаном, и хорошенько встряхнуть его. После двух-трех часов, проведенных в компании этого молчуна, Пайпер чувствовал себя вымотавшимся до предела, эмоционально опустошенным. Он даже боялся, что это нанесет вред его здоровью. Надо бы сходить к врачу, думал он. Пускай пропишет какие-нибудь пилюли.
О том, почему Блэк так упорно молчит, Уильям Аларик Пайпер мог только догадываться. Вероятно, слова для американца были сродни деньгам — чем меньше говоришь, тем богаче становишься. Лет через десять — пятнадцать можно превратиться в настоящего миллионера по этой части: у тебя накопится целый кладезь невысказанных мыслей. А может, Блэк жил среди людей, которые постоянно ждали от него принятия каких-то решений. Закройте эту фабрику. Вложите капитал в эти акции. Купите эту усадьбу в Ньюпорте, штат Род-Айленд. Молчание босса наверняка причиняло его подчиненным не меньше страданий, чем Пайперу. Не дай Бог, чтобы Корнелиус Скотман оказался столь же сдержанным на язык!
Лорд Фрэнсис Пауэрскорт чувствовал себя пигмеем, карликом, лилипутом. Его окружали другие пигмеи, карлики и лилипуты — прихожане, собравшиеся перед западным фасадом Линкольнского кафедрального собора, смахивающего на гигантский бастион, внутри которого хранятся атрибуты Господней славы. В поисках неуловимого Хораса Алоизиуса Бакли Пауэрскорт добрался до Линкольна уже два дня назад, но грандиозность древнего здания по-прежнему подавляла его. По сравнению с ним Стонхендж кажется плодом усилий детишек, оставленных в саду с кучкой кирпичей, подумал он. Может, Бог сам сделал его на небесах, а потом сбросил этот огромный домище на унылый линкольнширский холм. Самые последние части собора, напомнил он себе, датируются 1265 годом — с тех пор минуло уже больше шести столетий.
По утрам Пауэрскорт торчал на вокзале, разглядывая пассажиров, прибывавших из Лондона, Или и Питерборо. В кармане у него лежало изображение хмурого Хораса Алоизиуса Бакли в спортивных штанах, белом свитере и с битой в руке. Но наяву никакого Бакли не наблюдалось. Затем Пауэрскорт вместе с портретом сбежавшего адвоката поднимался из нижнего района города на Крутой холм, вполне соответствующий своему названию. Он носил мистера Бакли по всему собору с его великолепным внутренним убранством и фризами, на которых были запечатлены сцена изгнания из рая Адама и Евы, маленькие каменные люди с маленькими каменными животными, покидающие Ноев ковчег в маленькой каменной лодке, адовы муки — чудовищный зев самого Ада, под завязку набитый душами крохотных нагих грешников, Похоть в виде мужчины и женщины, срамные части которых глодали змеи.
Он бродил с ним по светлому просторному нефу, между каменными арками, уходящими куда-то в поднебесье. Он показывал портрету Хораса Алоизиуса Бакли Линкольнского бесенка, застывшего каменным изваянием на одной из колонн, — настоящего черта с рогами, когтями и в перьях, больше уже не способного вредить человечеству.
Пауэрскорт навсегда запомнил то мгновение, когда он нашел подлинного Хораса Алоизиуса Бакли. Где-то снаружи — возможно, в каком-нибудь домике по соседству с собором — репетировал хор. «И нарекут имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира[30]». Голоса поющих взмыли вверх, а за ними вслед устремились по октавам звуки струн — вот они уже догнали и поддержали их, а потом и опередили, увлекая за собой все выше и выше. Аллилуйя, аллилуйя, ал-ли-лу-йя. Это слово эхом отдавалось в мозгу Пауэрскорта на протяжении всей его первой беседы с лондонским законником, мужем прекрасной и загадочной Розалинды Бакли, бывшей любовницы покойного Кристофера Монтегю.
Бакли сидел на каменной скамье перед Хором ангелов — вестников Бога, несущих миру его правосудие. Одет он был вовсе не в спортивную форму, а в невыразительный костюм светло-голубого цвета, темную сорочку и ничем не примечательный галстук. Носки у ботинок были порядком сбиты, как будто он прошагал в них не один десяток миль.
— Вы мистер Хорас Бакли? — спросил Пауэрскорт самым мягким тоном, на какой только был способен.
Бакли в ужасе воззрился на него вытаращенными глазами, машинально схватившись за цепочку карманных часов, точно она могла защитить его от беды.
— Д-да, — запнувшись, выговорил он, — но кто вы такой, черт возьми?
У Пауэрскорта возникло впечатление, что он мог бы назваться архангелом Гавриилом или Моисеем, только что спустившимся с горы, и ему бы поверили.
— Меня зовут Пауэрскорт, — мягко ответил он. — Я расследую причины гибели Кристофера Монтегю, искусствоведа, и Томаса Дженкинса, преподавателя из оксфордского Эмманьюэл-колледжа.
Казалось, Бакли побледнел еще сильнее. Его пальцы, сжимающие цепочку, конвульсивно задвигались, как у монахини, перебирающей четки.
— Понятно, — наконец вымолвил он с видом человека, которого настигло его собственное прошлое. — Понятно.
— Наверное, нам лучше поговорить не здесь, — сказал Пауэрскорт, с опаской косясь на окружившие их со всех сторон изображения глашатаев Божьей воли. — Пойдемте со мной.
Он отвел Бакли по поперечному, северо-восточному нефу в боковой придел. Сюда проникал слабый солнечный свет, и на полу лежали едва заметные тени. Аллилуйя, снова прозвучало в голове у Пауэрскорта, ал-ли-лу-йя. Вдруг он сообразил, что рассчитал перемещения Бакли с точностью до наоборот. Юрист не мог приехать сюда с юга. Должно быть, он возвращается с севера — возможно, из Дарема, места упокоения Беды Достопочтенного.[31] Или из Карлайла, хотя Пауэрскорт помнил по своей железнодорожной карте, что добраться оттуда до Линкольна довольно сложно.
— Во скольких соборах вы уже побывали? На вечерней службе, я имею в виду?
Бакли поглядел на него в смятении. Как этот человек узнал, чем он занят?
— Кажется, в восемнадцати, — помедлив, ответил он механически, как сомнамбула. — На обратном пути надо еще заехать в Или и Питерборо.
— Я должен расспросить вас о смерти Кристофера Монтегю, мистер Бакли, — сказал Пауэрскорт, кинув взгляд на стену — в этот момент они как раз проходили мимо изваяния Человека, страдающего Зубной Болью. Бедняга, подумал Пауэрскорт, сколько этому горемыке пришлось мучиться? Семь веков зубной боли. Боже святый!
Бакли судорожно поправил галстук. Потом одернул пиджак. Видимо, он вспомнил о своей профессии юриста.
