А. Веста - Оракул
Порывистый ветер срывал с забора театральную афишку, набранную старинной гарнитурой: «Кинотеатр „Молния“. Вход свободный».
« Я – Гамлет! Холодеет кровь, когда плетет коварство сети, и в сердце первая любовь жива к единственной на свете…» – припомнил Парнасов. – «Счастлив тот, чье сердце теплит этот светоч! Именно он превращает ветхую халупу в алтарь». Сердце самого Парнасова походило на гостиничный номер, и, по законам любой гостиницы, дамы, изредка навещавшие сердце Парнасова, не задерживались до утра, не стеснялись яркого света и никогда не целовали его в губы.
– «Гамлет»? Почему бы нет? Тяжеловесная и строгая классика… – сам с собой разговаривал Парнасов, вышагивая под накрапывающим дождем. – Жаль, что в этом спектакле так мало женских ролей, но раз уж вечер все равно пропал, он пойдет туда, в этот обшарпанный кинотеатрик, с жесткими скрипучими креслами и тыквенной шелухой под ногами.
Кинотеатр «Молния» оказался недалеко, всего в двух кварталах, ближе к центру. Как и ожидал Парнасов, это был старенький, видавший виды особняк с обвалившейся лепниной, как будто лет тридцать назад в него и вправду ударила молния. В зале Парнасов выбрал кресло поближе к сцене и полулежа устроился на сиденье, вытянув вперед зябнущие ноги.
Легкий дробный топот за черным подрагивающим занавесом создавал особое театральное напряжение и приятно бодрил; кроме Парнасова на представление заглянуло еще несколько зрителей: парочка тинэйджеров, привычно целующихся взасос, не дожидаясь, пока погасят скудный свет, и мрачный субъект, сидящий в инвалидном кресле. Яркая жокейская шапочка с козырьком, низко надвинутая на глаза, придавала ему спортивный и даже воинственный вид.
Лампочки зашипели и погасли одна за другой. В бездонной тьме прозвучал старческий голос:
– О дух человеческий, искра божественной сущности! Все проходит, все разрушается и тонет в пучине бесконечности. Одни только искры продолжают жить своей вечной и неизмеримой жизнью. Это великая сила Духа Человеческого…
В глубине сцены, похожей на бархатную пещеру, вспыхнула свеча. Старец в наряде средневекового алхимика одну за другой зажигал свечи по ободу сцены. Стали видны скудные декорации. Замок Эльсинор представляли две картонные башенки по краям сцены, раскрашенные «кирпичиками». Склеенные из папье-маше деревья напомнили Парнасову утренник в детском саду. Гамлет оказался паяцем с длинным носом и хриплым голосом площадного зазывалы. Сонная королева-мать, не вставая с кресла, читала поваренную книгу и нисколько не интересовалась мятущейся судьбой своего сына. Ее реплики подавал из-за сцены дребезжащий стариковский голос. Изредка появлялся король с оленьими рогами на голове – должно быть, эта кукла осталась от спектакля «Король-олень», хотя рога больше подошли бы его родному брату, отцу Гамлета. Мертвый король дважды навещал сцену в виде гигантской тени с пылающим факелом в руке. Парнасов живо представил себе Офелию в виде облупившейся тростевой куклы и на всякий случай огляделся по сторонам в поисках светящегося леденца с надписью «выход». Внезапно на экране, натянутом позади сцены, появился силуэт изящной девушки с цветами и колосьями в высоко поднятых руках. Молоденькая актриса выступала обнаженной! Задыхаясь от безнаказанности этого созерцания, Парнасов завертел головой, чтобы понять, где находится волшебный фонарь, который проецирует ее точеную тень. Пара на заднем ряду перестала шумно целоваться, парень хулигански присвистнул.
– Взгляни, о случайный очевидец, на Деву среди северных созвездий, – произнес старик, указывая на полувоздушную, мерцающую тень девушки, словно минуту назад он вызвал ее душу. – Она идет, держа в руке светящийся колос. Она из звездного рода, который был отцом древних звезд. С начальных времен она пребывала среди людей, невидимая для всех, и называли ее Справедливостью. Когда же золотой род вымер и пришел серебряный род, Дева Справедливость уже не жила среди людей, она удалилась в верхние обители и с тех пор разила с небес, как молния. Девятый месяц – время Девы! Одиннадцать – число Справедливости! Имеющий разум да сочтет!
– Девять-один-один, – наскоро пересчитал Парнасов телефон «службы спасения». – Кого-то надо спасать? – забеспокоился он.
– Дальнейшее молчанье! – произнес старик и приложил палец к губам.
В полной тишине он сложил два бумажных самолетика и, словно играя, по очереди запустил серебристых «голубков» в башни. И башни вспыхнули призрачным зеленоватым пламенем. Девушка-привидение выронила из рук колос и заломила в мольбе тонкие руки.
– Прекратить эту порнографию! – очнувшись от гипноза, завопил инвалид.
Он резко подался вперед, рискуя вывалиться из кресла, и громко забил в ладоши. Он возможно, затопал бы ногами, если бы они у него были.
Свет волшебного фонаря погас, видение рассеялось розоватой мерцающей дымкой. Занавес упал. Держась за сердце, на сцену вышел старик-актер в костюме алхимика.
– Успокойтесь, эта картина всего лишь оптическая иллюзия. Вы слишком включились в сопереживание.
Его голос потонул в грохоте и шуме. В зал ворвался наряд охранников в камуфляже с автоматами наперевес. Эта мрачная хунта принялась громить жалкие декорации. Инвалид в жокейской шапочке разъезжал по залу, расставляя охранников. Его странное кресло больше напоминало луноход. Оно перемещалось то на серебристых гусеницах, то на колесах, но если надо было взобраться по ступеням вверх, то аппарат выкидывал шесть пружинистых паучьих лапок и подпрыгивал как скакун на дерби, вместе с седоком.
– Освободите зал! – скомандовал инвалид. – Финита ля комедиа, товарищ Гурехин! – обратился он к старику-актеру.
– Нихиль? – обреченно прошептал старик.
– Он самый, – ухмыльнулся калека, – долго же я вас искал, Ксаверий Максимович.
Однако встреча двух стариканов мало походила на ностальгическое свидание.
– Здание куплено корпорацией «Фортуна». Театр оцеплен! Выходить по одному! – наседал инвалид.
– Вы не можете закрыть театр во время представления, – крикнул Парнасов. – Пусть закончат! Руки прочь от искусства, сатрапы!
Он хотел сказать что-нибудь еще в духе своего обычного красноречия, но не успел. Держась за сердце, старик-актер осел на пол. Парнасов оказался ближе всех к сцене и первым бросился к старику.
– Звони в скорую! – крикнул он тинэйджеру, хватая вялую старческую руку, чтобы поймать пульс.
Словно пытаясь встать, старик внезапно сжал руку Парнасова и прошептал:
– Солнечные часы… Труба, семнадцать, Луна и Солнце, мир мертвым… Верни Ключ… Завтра будет поздно!
Парнасов решил, что старик сообщает ему адрес своей родни и, шевеля губами, попытался затвердить бредовое напутствие.
Охранники оттащили упирающегося Парнасова. Выворачивая шею, он видел все, что происходило на сцене. Старика-актера перевернули навзничь. Инвалид, напружинив железные лапки, запрыгнул на сцену и склонился над умирающим.
– Хлопайте, хлопайте его по щекам! – почти рыдал он, но старик уже вытянулся в смертной судороге и затих.
Инвалид медленно, точно в забывчивости снял жокейскую шапочку. Парнасов с ужасом смотрел на его голову с округлой титановой заплатой на темени, словно с дыни срезали вершинку, проверяя на спелость, а затем аккуратно прикрыли срез металлическим блюдцем.
Вместе с дождем и осенними листьями в зал ворвался наряд скорой помощи, должно быть, он караулил за углом.
Пожилой, испитой доктор с достоинством Харона констатировал смерть.
Парнасов тщетно попытался освободиться от захвата. Его стиснули крепче и заставили нагнуться, так что он мог видеть только стертые носки своих ботинок. После того как старика-актера унесли, инвалид спрыгнул со сцены и направил титанового скакуна прямиком к Парнасову.
– Я видел, как вы о чем-то шептались. Что он вам говорил? – мрачно спросил инвалид.
– Ничего, совсем ничего… – пролепетал Парнасов. – Это был хрип умирающего, не более…
– В машину! – коротко скомандовал инвалид, и Парнасова поволокли по проходу мимо сцены.
Внезапно доски сцены разом зачадили, занавес вспыхнул, и фейерверк искр посыпался на головы охранников. От неожиданности те ослабили хватку, и Парнасов оценил этот подарок судьбы: он резко дернулся, вывернулся из захвата и, перепрыгивая через падающие балки, пронесся сквозь дымную мглу, затем свалился в какой-то люк, скатился кубарем по запасной лестнице и долго плутал по коридорам, похожим на коридоры затонувшего в дыму «Титаника». В конце концов он выбрался из дымного трюма и, больше не искушая судьбу, побежал к «Приюту странника».
Горячо пожав наманикюренные щупальца Актинии и заискивающе глядя в ее томные очи, он попросил, чтобы его не беспокоили. На любые вопросы следовало отвечать коротко и грубо: мол, ничего не знаю, жилец съехал в неизвестном направлении.
