Алексей Фомичев - Сам без оружия
Девушка смеется, гладит Василия по щеке и вдруг целует сама. Василий от неожиданности замирает, осторожно касается губами ее губ. Руки сами обхватывают девушку за плечи.
– Я…
– Тс‑с… тише. Не надо говорить.
– Я увезу тебя, Акина. Обратно в Токио. А потом в Россию.
– Отец не отпустит. Он не позволит выйти мне замуж за иностранца.
– Я подданный империи. Я учусь в Токио, знаю язык.
– Ты русский, Васири. Отец не очень любит русских.
– Это из‑за войны? Да? Тогда убежим. Я заберу тебя…
Он вновь целует девушку, вдруг ощущает на губах соленое.
– Что ты? Ты плачешь?
Акина старается выдавить улыбку и утирает слезы ладонью.
– Я не могу ослушаться отца. Я люблю его.
– А меня? Меня любишь?
– Вася… – вдруг выговаривает девушка, впервые называя его так. Звучит чисто, без акцента. – Вася, я люблю тебя, но не могу стать твоей. Я не хочу огорчить отца и маму. Их воля – закон.
– Не следуй закону слепо – так меня учили.
Акина кладет руки на широкие плечи юноши, целует его в нос и губы, приникает к груди.
– Я не могу! Не могу!.. Я буду ждать тебя, Васири… мой Вася. Но стать твоей теперь не могу.
Василий гладит ее волосы, целует. Его руки дрожат, и он никак не может успокоить волнение.
– Вечером я уезжаю обратно. Акина, мы знакомы уже много лет. Ты знаешь меня и знаешь, я держу слово. Ты будешь счастлива со мной. Милая, посмотри на меня.
Девушка поднимает голову, в ее глазах слезы, а на губах слабая улыбка. Василий чувствует в груди боль. Как она хороша сейчас! Как желанна!
– Я вернусь за тобой! И увезу, даже если родители будут против. Никто не сможет меня остановить. Ты мне веришь?
Акина отступает на шаг, качает головой.
– Я верю тебе, милый. Я буду ждать. Васири…
Почему‑то трудно сделать шаг к ней. Василий делает усилие, протягивает вперед руку и…
Он сел рывком, едва не сбив плечом стакан со стола. Прищурив глаза, посмотрел на огонек лампочки под потоком, ощутил движение и качку вагона и окончательно выплыл из сна.
Губы еще ощущали нежность губ девушки и руки чувствовали ее плечи.
Всего лишь сон. Или воспоминание о далеком прошлом. О первой любви, настоящей, чистой. И огромное желание вновь оказаться там, в старом саду наедине с Акиной. И не повторить ошибки, не оставить ее там.
Невозможно!..
Щепкин потер лицо, дотянулся до графина с водой, наполнил стакан и осушил его в два приема. Отодвинул шторку на окне, прищурился. За окном светлело. Уже утро…
Новый день начался с визита Зинштейна. Возбужденный встрепанный режиссер ввалился в купе капитана, бросил на того торжествующий взгляд и, выставив вперед руку с зажатой в ней папкой, патетически заявил:
– Несмотря на то, что вы втянули меня в явную авантюру и фактически бросили голого на баррикады, я все же сдержал слово! Продумал и практически оформил основной сюжет сценария! Конечно, надо еще расписать эпизоды, выставить реплики героев, но это уже детали! И это за несколько дней!..
Щепкин за время его тирады успел накинуть на себя рубашку и застегнуть пару пуговиц. Когда режиссер набрал в грудь воздуха для продолжения речи, он холодновато заметил:
– Я бесконечно рад за вас, Сергей Михайлович. Но, может быть, вы войдете в купе и закроете дверь? Мне бы не хотелось будить весь вагон и предстать перед соседями в неглиже.
Зинштейн сбился с торжественного настроя, смущенно посмотрел на не до конца одетого капитана и на смятое покрывало на постели, опустил руку и промямлил:
– Извините, Василий Сергеевич. Я спешил обрадовать вас…
– Поверьте, я бесконечно рад, Сергей Михайлович. Кстати, я сразу заявлял, что верю в ваш талант и в нашу счастливую звезду. Так что вы просто молодец! Может быть, чаю?
Зинштейн пожал плечами. Видя, что начальство не разделяет его оптимизм, он передумал продолжать беседу и решил зайти к Щепкину позже. О чем несколько скомканно и сообщил.
– Вам виднее. Нужна какая‑то еще помощь от меня?
– Эм‑м… вы не знаете, Диана Генриховна встала? Ей, видите ли, отводится, можно сказать, ключевая роль в фильме…
– Так вы сами узнайте, – сдержал улыбку капитан. – Ее купе соседнее с вашим.
– Как и с вашим, – вдруг парировал режиссер. – Неудобно как‑то…
– Бросьте. У нас, творческих людей, некоторыми условностями можно пренебречь. Просто постучите. И заодно передайте мои пожелания доброго утра.
Зинштейн потоптался у входа, провел рукой по волосам, едва заметно порозовел, поклонился и вышел за дверь.
«Уж не влюбился ли наш гений в Диану, – вдруг весело подумал Щепкин. – Наша красавица флиртовала с ним исключительно ради стимуляции творческого процесса. Но, кажется, слегка перестаралась…»
Он улыбнулся, потом вдруг вспомнил сон, помрачнел, невольно вздохнул. Мельком взглянул на лежащие на столе часы. До начала операции было еще много времени. Но уже пора готовиться.
День начался активно. Вслед за режиссером в вагон нагрянула почти вся съемочная группа. Видимо, банкет в Вятке снял последние барьеры в отношениях и сблизил людей.
Плавская, Мармина, Смардаш, Бровников ввалились в купе Гоглидзе и Белкина, куда чуть позже пришли Зинштейн и Холодова. Режиссер устроил что‑то вроде читки сценария, по ходу раздав артистам реплики и тут же внося дополнения и правки. Белкин поставил на стол две бутылки вина, и работа пошла веселее.
Чуть позже на шум заглянул Браун с бутылкой бурбона. И был встречен аплодисментами. Его чествовали как героя побоища в ресторане, где он выступил заступником дипломатов и спасителем чести принимающей стороны. Стало еще веселее.
Когда Щепкин заглянул в купе, его изумленному взору предстала картина дружеского застолья, совмещенного с активной работой. Впервые столкнувшись с людьми творчества, он с удивлением узнал, как на самом деле протекает процесс создания фильма.
…– И тогда отчаявшаяся Мария пишет письмо князю Урусову, где признаётся в чувствах к нему. Но, не дождавшись ответа и вопреки строгому запрету отца, она, увлекаемая страстью, сама идет в порт. И там узнаёт, что крейсер, на котором служил князь, был потоплен японцами в Цусимском сражении. Убитая горем Мария решает покончить с собой, чтобы воссоединиться с любимым. Она выходит на крутой обрыв и хочет броситься в пучину океана… Георгий Дмитриевич, не знаете, во Владивостоке есть крутой обрыв?
– Найдем, – отмахнулся Гоглидзе, одной рукой обнимая Плавскую, а второй наливая в бокалы вина. – Что угодно найдем! А нет – организуем!
– И что тут происходит, господа? – осведомился капитан.
Зинштейн посмотрел на него и горделиво выпятил грудь. Но ответить не успел, голос подала Диана:
– А у нас тут чтение сценария! Сережа почти написал его! Между прочим, главная роль отдана мне!
Щепкин отметил веселый тон Холодовой, оценил ее гордость, а также тот факт, что сидит она вплотную к режиссеру, касаясь его ноги своим бедром, отчего бедный Зинштейн пошел красными пятнами. Еще капитан отметил несколько грустный взгляд Плавской. Видимо, на главную роль претендовала именно она. Но свое огорчение скрывала. Да и Гоглидзе не давал грустить. Дон Жуан, тоже мне!
– Очень увлекательная история! – продолжила Диана. – Я в восторге! И все мы!
Зинштейн покраснел еще больше, поправил волосы и с некоторым вызовом сказал:
– Я, конечно, на лавры Шекспира не претендую. Но сюжет вышел интересным. И лирическая линия превалирует, что очень важно. Не хочу, чтобы вышла очередная банальщина с мордобоем и фальшивыми слезами.
– И очень хорошо! – с жаром воскликнула Диана. – Так хочется красивой любви!
– И драмы, которая заставит зрителей переживать по‑настоящему! – вдруг вставила Плавская.
Она чуть смутилась, когда на нее все посмотрели, но, встретив ободяющие взгляды Дианы и Зинштейна, осмелела.
– К сожалению, не все понимают это, – со вздохом произнесла Диана и со значением посмотрела на Щепкина.
– Это замечательно! – с воодушевлением поговорил тот и кивнул Гоглидзе с Белкиным. – Простите, я отвлеку этих господ. Надо обсудить финансовые дела и обговорить подробности организации съемок. Продолжайте, Сергей Михайлович!
Щепкин завел офицеров в свое купе, закрыл дверь, указал обоим на диван и вполголоса спросил:
– У вас все готово?
– Да, – кивнул Белкин.
– Да, – повторил Гоглидзе.
– Техника заряжена, люди предупреждены?
– Сделано и проверено. Люди ждут сигнала. Подтверждение пришло.
– Хорошо, – капитан посмотрел в окно, потом на часы. – Японцы в ресторан не выходили?
– Пока нет. Они обычно обедают там, а завтракают у себя, – ответил ротмистр.
– Угу… Ладно, тогда ждем. – Он побарабанил пальцами по двери, вдруг вспомнил. – Да, а где эти… художник и костюмер?
Белкин ехидно улыбнулся:
– Думаю, тоже к съемкам готовятся. В купе художника.
– Зинштейн показывал рисунки этого Григория, – добавил Гоглидзе. – Ничего так. Но людей больше не рисует, для этого режиссер другого художника найдет.
