Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

— Бог мой, как ты прекрасна! — восклицал он, вновь и вновь целуя её шею.

Убранная на затылке тяжёлая коса, подчиняясь ласкам Павла, рассыпалась по плечам Баси, укрыв его горевшее лицо золотым покровом. Напитанные ароматом цветов волосы и молочный запах кожи, упругой и бархатистой, кружили ему голову, он становился рабом её капля за каплей…

Пока Павел развлекался с оказавшейся на удивление горячей и отзывчивой в телесной любви Басей, Кшиштофский получал нагоняй от полковника Тышкевича, человека с бледным лицом и колючим взглядом, случайно попавшегося им на пути в кабинет пана Хенрика.

— Вы допустили грубую, непростительную ошибку, когда показали, что знакомы со мной, тому русскому вояке ротмистру, — нервно теребя рукава безукоризненного, приталенного по моде фрака, гневался Тышкевич.

— Изволю вам за-за-заметить, ро-ро-ротмистру в отставке, па-па-пан полковник, — униженно оправдывался, дрожа губами и сильно заикаясь, Кшиштофский.

— Сегодня в отставке, а завтра — в действующей армии царя-батюшки, — презрительно хмыкнув, энергично махнул рукой Тышкевич. — И какого дьявола вы снова всучили ему ваши деньги?! — всё более и более распалялся он. — Полагаете, ваш обнищавший офицерик не догадался, что они фальшивые?!

— Наши деньги! — напомнил красный, как рак, Кшиштофский.

— Вот именно, что наши! Коль он догадался, что деньги фальшивые — а он догадался, я в том уверен, — тогда отчего попросил у вас опять взаймы? Что на это скажете, пан хороший?!

— М-м-м, — невнятно мычал, затрудняясь с ответом, пан Хенрик.

— А-а… Ясновельможный пан не знает, что и придумать! — беспощадно дырявил его взглядом Тышкевич.

— Но банкир Френкель, да и вы, пан полковник, дали мне карт-бланш касаемо реализации ассигнаций, — кое-как овладел собою Кшиштофский.

— Да, верно, дали на свою голову! Но надо же понимать, чёрт вас возьми: когда просят взаймы заведомо фальшивые деньги, это не шутка! Здесь сокрыт тайный умысел, инако и быть не может!

Кшиштофский уже не краснел, а лиловел и последними словами ругал себя, зачем сболтнул Тышкевичу о давеча слаженном деле. Видать, известие, что Овчаров благополучно расплатился его деньгами в казённом месте, настолько вскружило голову, что отказать в повторном займе, не говоря уже о трезвом осмыслении подобной просьбы, попросту не входило в комплекс сознания несказанно обрадованного пана Хенрика.

— Добже[4], — неожиданно смягчился Тышкевич, глядя на несчастного, переминавшегося с ноги на ногу Кшиштофского. Он вспомнил, что молодой шляхтич — креатура живущего в Париже и пользующегося доверием самого Наполеона генерала Сокольницкого, а потому сбавил обороты.

— У всякого бывают обидные промахи, пан Хенрик, — со снисходительным миролюбием продолжил беседу он. — Забудем об этом разговоре. Однако, — морщил бледный лоб полковник, — вам следует отдать визит вашему другу ротмистру и попробовать пролить свет на истинные мотивы его действий. Тем паче когда мы в точности знаем, что наши деньги излишне хороши против оригинала. А посему, пребывая в неведении касаемо первопричины столь странного поступка вашего друга, мы будем вынуждены приостановить, — приложился к лицу Кшиштофского своим мало располагавшим взглядом полковник, — наши денежные операции. Мера сия определённо повредит великому делу возрождения Польши, да и вам лично, мой дорогой пан Хенрик. Его превосходительство генерал Сокольницкий, под чьим высоким покровительством… Впрочем, довольно, не будем раздувать пожара и делать из мухи слона, — осёкся на полу фразе Тышкевич. — Льщу себя надеждой, в доме ротмистра вы отыщете столь нужные нам ответы. А теперь идёмте танцевать, а не то наше отсутствие станет заметным.

Не отличаясь аккуратностью и любовью к порядку — к слову сказать, эти добродетели были чужды и денщику Тихону, — Овчаров не разочаровал приехавшего к нему Кшиштофского, предоставив обильную пищу его уму и воображению. Беспорядочно теснившиеся на конторке чернильницы, склянки с красками, обломанные и очинённые перья, валявшиеся на полу кабинета и в гостиной, неубранные листы бумаги, пестревшие одними лишь подписями, обратили на себя заинтересованное внимание пана Хенрика. Сличив подписи на незаметно подобранном и спрятанном в кармане листе и на бывших при нём ассигнациях, Кшиштофский всё понял и поспешил поделиться открытием с Тышкевичем. Полковник сиял довольством, а когда пан Хенрик предъявил ему «исправленную» банкноту, выкраденную у Овчарова, испытал полный восторг.

Планы использовать способности отставного ротмистра по «доводке» ассигнаций с тех пор не оставляли Тышкевича, пока тот не попался на собственной беспечности. Покинув наводнённый фальшивками родной Виленский край, Павел решил сбыть собственные изделия в Смоленской губернии, а уж после заняться закладной. В одном доме он сошёлся с местным земским исправником и уселся с ним за карточный стол. Исправник оказался заядлым картёжником и, проигравшись дотла, долго не отпускал Павла, предлагая в заклад имевшиеся при нём ценные предметы. По доброте душевной Овчаров согласился и ссудил исправника своими изделиями. По иронии судьбы в кипу его подделок затесалась пара «неисправленных» банкнот. Съевший собаку на фальшивых ассигнациях исправник забил тревогу. Павла тотчас арестовали и под конвоем препроводили в тюрьму Королевского бастиона Смоленского кремля, где его и нашёл флигель-адъютант Чернышёв, в недавнем прошлом ответственный сотрудник Секретной экспедиции при Военном министерстве и личный представитель императора Александра при Наполеоне.

Благодаря перехваченному русской контрразведкой письму Кшиштофского к Тышкевичу агентам Высшей воинской полиции удалось выйти на ряд ключевых фигур грандиозной аферы и установить косвенную причастность к ней Овчарова. Однако найти самого ротмистра в связи с начавшейся войной оказалось непросто. То, что тот коротает свои дни в тюрьме Смоленской крепости и со дня на день может быть казнён по законам военного времени, стало известно Чернышёву в Москве в середине июля, на пятый день приезда туда царя. К тому времени Наполеон лихорадочно искал встречи с отступавшей русской армией, а император Александр принимал заверения в преданности и жертвенном служении Отечеству от дворянства и купечества в Слободском дворце своей древней столицы. Дождавшись отъезда государя в Петербург, Чернышёв, нещадно загоняя лошадей, в два дня домчался до Смоленска. У него возникли далеко идущие и весьма амбициозные планы в отношении арестанта…

От неподвижного лежания на тюфяке затекала голова, и Овчаров, потягиваясь и разминая затылок пальцами, пересел на табурет. Никишка принёс обедать. «Однако ж», — сглатывая слюну, удивлённо присвистнул Павел, глядя на поднос, накрытый салфеткой, из-под которой исходил дивный, давно забытый им запах. Его нехитрый стол, прежде состоявший из пустой капустной похлёбки, куска зачерствелого хлеба и мутного, непонятно из каких ягод приготовленного киселя, был заменён на крепко сваренный мясной бульон, жареную курицу и графин белого вина.

«Видать, господин кавалергардии полковник основательно за меня взялся — ишь как Никишка расстарался!» — не переставал поражаться Овчаров, наблюдая за прибирающим камеру стражником. Вечером метаморфозы продолжились. Тощий, пожранный крысами тюфяк сменила походная кровать с чистым бельём, узкая, но достаточно удобная; появились книги и писчая бумага; на столе горели свечи, цельные, из благовонного воска, а не служившие тараканьим лакомством ничтожные сальные огарки, и, наконец, набитая отличным табаком трубка подвела итог дню чудес. Со словами: «В чём нужда будет, спрашивайте, барин, не сумневайтесь, а щас я вам баньку сооружу!» — Никишка почтительно удалился.

«Пожалуй, надобно принять предложение высоко летающего гвардейца, а то худо выйдет. Да и что мне за оказия во цвете лет погибать? Государь милостив, вдруг и вправду простит? — пребывая в уютном расслаблении, размышлял почувствовавший вкус к жизни Павел. Отложив в сторону так и не открытую книгу, он повернулся на правый бок и заснул, как младенец.