Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс
С хоров грянула мазурка. Глаза Эльжбеты и Павла встретились. Прекрасная пара закружилась в танце.
«Как… как некстати он приехал!» — озирая танцующих, досадовал Кшиштофский. «Наверняка догадался, что деньги фальшивые. Ну и что из того? Я мог и не знать об том!» — пытался неуклюже успокоить себя пан Хенрик, вытирая со лба проступивший пот. «И чёрт меня дёрнул довериться пану Тышкевичу! А всё ведь батюшка подстроил!» — готов был провалиться сквозь землю он.
Офицер разведки Великого герцогства Варшавского, созданного Наполеоном из оторванного от разгромленной Пруссии куска старой Речи Посполитой, полковник Тышкевич выполнил просьбу доброго знакомого пана Владислава — генерала французской службы Михала Сокольницкого и привлёк молодого Кшиштофского к делу восстановления Польши. При их первой встрече в Вильне в августе 1811 года Тышкевич настойчиво посоветовал пану Хенрику наведаться в Варшаву и сойтись поближе с банкиром Френкелем: «Когда пан Френкель о чём-нибудь вас попросит, не замедлите исполнить его желание. Это будет вашим первым поручением»
Кшиштофский вернулся от Френкеля с тяжёлой мошной, набитой фальшивыми русскими ассигнациями, и теперь активно занимался их распространением. Идея всучить фальшивки Овчарову возникла спонтанно. Ни Тышкевич, ни сам банкир не ограничивали его в вопросах сбыта. Они ограничивали его лишь временем. «Соблаговолите обернуть дело так, чтобы к весне следующего, 1812 года ваши чемоданы оказались пусты», — напутствовал банкир Кшиштофского, передавая ему фальшивки. Тот без энтузиазма отнёсся к поставленной задаче. Он надеялся послужить родной Отчизне иначе. На коне и с саблей наголо. Или хотя бы совершить какой-нибудь геройский поступок. А тут эти банкноты. Однако он дал слово, а посему был вынужден исправно избавляться от доверенных ассигнаций.
Музыка смолкла, и Овчаров вернул Эльжбету брату. В эту минуту дворецкий Казимир объявил о прибытии очередного гостя, имя которого Павел не расслышал. Кшиштофский торопливо извинился и, оставив сестру на его попечение, кинулся навстречу вошедшему. Тем временем танцы продолжались. Павел менял дам, дамы передавали Павла другим дамам, и когда Овчаров вновь нашёл глазами Кшиштофского, определённо не желавшего нарушать его приятное времяпровождение, то вспомнил, наконец, цель своего визита. Поняв, что отделаться от нежданного гостя с помощью красавицы сестры ему едва ли удастся, пан Хенрик поспешил к ротмистру.
— У тебя ко мне разговор? — натужно кашлянув, искательно обратился он к Павлу.
— Проклятая закладная! Представь, мне пришлось уплатить все проценты по ней, и сейчас я опять стеснён, — нарочито мялся и ломал комедию Овчаров.
— Так ты всё-таки ездил?!
— А ты как думал!
— И заплатил?!
— Разумеется, до последней копейки.
— И… что же? — с трудом справляясь с волнением, выдавил из себя Кшиштофский.
— И теперь вот сижу, братец, сызнова без денег.
— А… Так, стало быть, тебе надобны деньги! — хлопнув себя по лбу и извиняясь за свою недогадливость, воскликнул он.
— Был бы весьма обязан тебе, Хенрик. Я и без того тебе должен, но ежели сможешь…
— О чём речь, право! Разумеется, смогу! — с неподдельным воодушевлением зачастил он. — Идём, поднимемся ко мне!
По пути им встретился человек весьма неприятной наружности, с жёстким колючим взглядом и худым мертвенно-бледным лицом, подчёркивавшим жёсткую колючесть этого взгляда, — тот самый господин, чьё имя не разобрал Павел, когда его объявлял дворецкий. Он оторопел, как подобострастно, втянув голову в плечи, поклонился неизвестному Хенрик, и тот ответил едва уловимым опусканием век.
«А это ещё что за гусь? Хоть и во фраке, а похож на штабного в чине», — подумал ротмистр, входя в кабинет Кшиштофского…
Ефим ладно перековал Бурана. Конь шёл легко, едва касаясь копытами земли, яркая луна освещала дорогу, и через три четверти часа Овчаров курил трубку у себя дома, внимательно рассматривая одолженные деньги. Всё было то же. Рельефное тиснение, плотный чёткий рисунок, бирюзовый оттенок бумаги, «л» вместо «д» и выгравированная подпись банковского служащего.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})«Что ж, завтра и приступим, — обдавая дымом ассигнации, неторопливо размышлял Павел, покойно развалясь в креслах. — А сейчас не худо б и соснуть».
Спать, однако, не хотелось. Прелестная Эльжбета не выходила из головы. Её нежная лебединая шея, чудесные светло-русые волосы, обрамлённые блиставшей бриллиантами диадемой искусной работы, открытая, глубоко декольтированная грудь и влекущий дурманящий запах духов, исходивший особенно сильно во время танца, будоражил не одно лишь воображение. В нём проснулось желание, и он позвонил в колокольчик. Слуга Тихон, бывший денщиком Овчарова ещё в пору его воинской службы, с заспанной физиономией вырос на пороге комнаты.
— Что, Тишка, небось, храповицкого задавал, так хозяина и не дождавшись?! — делано хмуря брови, строго вопросил он.
— Никак нет, ваш высокоблагородь, барин! — моргая глазами и подавляя предательский зевок, виновато отвечал Тихон.
— Никак нет, никак нет… Заладил, дурак! Знаем мы ваше «никак нет»! Опять вздор несёшь! Вот что, Тихон… — Сменив гнев на милость, он поднялся с кресел и, приняв деловитый вид, принялся набивать трубку. — Помнишь Басю, жену плотника… как бишь его по имени?
— Витольд, — услужливо подсказал слуга.
— Ах да, Витольд! Отчего его в рекруты до сих пор не забрили? Я же приказывал! — неожиданно вспыхнул он непритворным гневом.
— Забрили, барин, забрили. Десять дён как забрили, будьте покойны.
— Тогда ладно. Приведь-ка мне её сюда, братец! — огорошил его своим приказом Овчаров.
— Сюды?! Кого?! Её?! — испуганно выпучив глаза, часто заморгал Тихон.
— Ты мне ваньку не валяй — «кого-кого?». Я велю привесть ко мне Басю, кою отдали за Витольда, плотника. Понял, дурья твоя башка?
— Чаво уж не понять. Вижу, побаловаться изволите. Право ваше, господское. Тока нехорошо это, да и пойдёт ли она. Поздно уж.
— А ты дюже не рассуждай, пойдёт — не пойдёт, а исполняй что велено! А хорошо или нехорошо — это уж не твоего холопского ума дело. И что это ты вдруг вздумал судить да рядить?! Вот прикажу высечь на конюшне — в одночасье поумнеешь!
— Воля ваша, тока сечь-то зачем? — невольно почёсывая спину, обиженно пробурчал собравшийся было уходить Тихон.
— Стой! — крикнул ему вслед Овчаров. — Вот, возьми бусы и отдай их Баське. Скажешь, от барина подарок. Коли приведёшь, на водку получишь, да и на корчму тебе останется довольно!
— Слушаюсь, ваш высокоблагородь, барин! — засовывая бусы за пазуху, отвечал верный слуга.
Тихон выполнил приказ хозяина и привёл смущённую, мучавшуюся сомнениями и тревожными предчувствиями Басю.
Отпустив старого слугу, Павел подошёл к молодой женщине.
— Бася, я тебе хоть капельку нравлюсь? — стараясь преодолеть её робость, вкрадчиво спросил он.
Бася молчала, не смея поднять глаз. Потом с видимым усилием проронила:
— Я мужняя жена, барин. Что люди скажут? Позор, позор ведь какой! — жалостливо всхлипнула она.
Овчарову причитания девушки показались наигранными, он обнял её за плечи и привлёк к себе. Подаренные бусы гроздьями спелого граната горели на её вздымавшейся груди…
«Подарок-то мой нашёл себе место! Да и неспроста она их нацепила!» — воодушевился Павел, покрывая поцелуями шею и грудь Баси. Та не отстранялась; казалось, она смирилась со своей участью и теперь желала лишь одного — чтоб всё свершилось как можно скорее. Её покорность разжигала страсть Павла. Дрожавшая в нетерпении рука нащупала шнуровку на полотняной рубашке девушки.
— Не надо, барин, я сама, тока унесите свечи! — с придыханием прошептала Бася, принимаясь раздеваться. Рубашка, лиф и юбки, одна за другой, бесшумно устлали пол кабинета.
Он подошёл к камину и, сняв с полки тяжёлый бронзовый канделябр со снопом горевших свечей, разом задул их. В отсвете жарко полыхавшего в камине огня скульптурное великолепие Басиного тела стало ещё желанней. Просторные балахоны селянки, дотоле скрадывавшие её красоту, исчезли, и его взору предстала обнажённая нимфа, настоящая наяда. Он отказывался понимать, что перед ним его крепостная девка Бася, а не богиня, сошедшая с небес. Не мраморная в своей холодной, недосягаемой недоступности, а живая, дышащая, скроенная из плоти и крови, жаждущая раз познанной любви женщина.