Елена Арсеньева - Недостижимая корона (Марина Мнишек, Польша – Россия)
Народ со всех сторон бежал в Китай-город. На Красной площади толпились уже до двухсот конных и пеших заговорщиков.
– Что за тревога? – спрашивали набегающие люди, которые ни о чем не ведали. А мятежники выкликали в разные стороны:
– Литва (так в те времена называли поляков) стакнулась убить царя и перерезать бояр наших. Идите в Кремль бить литву!
Весть мгновенно разнеслась по площади, а затем и по Москве. Толпа врывалась во все дома, где жили поляки, не боясь ошибиться – ведь те дома были заранее помечены по приказу Шуйского. Пытавшихся защититься убивали на месте, а те, кто позволял ограбить себя донага, имели надежду остаться в живых, но лишились всего, даже чем грех прикрыть.
Смятение царило во всем городе.
В это время князь Шуйский, держа в левой руке крест, а в правой обнаженную саблю, ворвался в Кремль через Фроловские (ныне Спасские) ворота. Перед Успенским собором он соскочил с коня, торопливо помолился перед иконой Владимирской Божьей Матери и крикнул окружающим:
– Кончайте скорей с вором и разбойником Гришкой Отрепьевым! Если вы не убьете его, он нам всем головы снимет. Во имя Господне – идите против злого еретика!
Тем же Шуйским и его сообщниками еще со вчерашнего дня были тайно распущены почти все охранники Дмитрия, и когда мятежники ворвались во дворец, защитить царя было некому, кроме нескольких наемных алебардщиков-немцев да ближайшего друга и соратника, Петра Федоровича Басманова.
Дмитрий успел выкрикнуть последнее предупреждение жене:
– Сердце мое, зрада![2] – и начал было защищаться, но и он, и те, кто стоял за него, были обречены.
Алебардщиков кого побили, кого повязали. Петра Басманова прикончили – и дорвались-таки до безоружного Дмитрия. Тщетно звал он своего мечника, князя Михаила Скопина-Шуйского, которому доверил свою жизнь и оружие. Всякий человек из рода Шуйских непременно был предателем – не оказался исключением и молодой князь Михаил Васильевич. Он скрылся и унес государев меч. И скоро сын Грозного, избитый, измученный, беспомощный, был застрелен дьяком Григорием Валуевым.
Марина проснулась от голоса мужа:
– Сердце мое, зрада!
Постель была пуста, Дмитрия рядом нет. Вдали беспрерывно гудели колокола. Но, заглушая набатный звон, неслись со всех сторон крики, вопли ужаса, призывы о помощи. Прибежала полуодетая Барбара Казановская.
– Где мой супруг? Где Дмитрий? – выкрикнула Марина.
– Не знаю, – ответила Барбара. – Басманов убит, вот все, что мне известно…
Слова о гибели Петра Федоровича Басманова, которого Марина знала как ближайшего друга и наперсника мужа, сразили царицу. Это было все равно как услышать о гибели Дмитрия!
У нее словно бы разум отшибло. Оттолкнув Барбару, Марина в одной нижней рубашке выскочила из опочивальни, пролетела сквозь толпу своих женщин – простоволосых, полуодетых, перепуганных – и вылетела в сени. Она пыталась найти убежище в погребе и какое-то время отсиживалась там, но темнота и неизвестность вскоре измучили ее, снова выгнали в дворцовые коридоры.
А здесь творилось страшное. По лестнице вверх и вниз сновали люди. Закрывая голову руками, бежал какой-то обезоруженный алебардщик, за ним гнались московиты, свистя и улюлюкая, как на псовой охоте. Мужики вошли в такой раж, что сшибли Марину со ступенек. Она упала, тотчас вскочила, чтобы не быть раздавленной их здоровенными ножищами.
– Где их поганая царица? – вдруг завопили за поворотом. – Подать сюда проклятую еретичку!
Марину точно ожгло кнутом. Не только страх заставил ее похолодеть, но и воспоминание о том, что она почти раздета. В одной рубашке, с голыми руками, босая…
Чувство собственного достоинства ожило в ней с такой внезапностью, что словно крылья выросли. Она побежала по лестнице, не обращая внимания на снующих туда-сюда людей, на кровь, обагрившую стены и ступени. Никем не замеченная, никем не остановленная, она воротилась в свои покои и приказала подать себе одеться. Марина уже поняла, что случилась непоправимая беда, но все еще надеялась, что вот-вот Дмитрий придет за ней и одним своим царственным окриком заставит угомониться разбушевавшихся москалей. И она должна вести себя так, чтобы быть достойной супруга!
Мелькнуло кошмарное воспоминание – именно сегодня Москва должна была присягать царице Марине… Она еще не могла поверить, что все мечты ее, все надежды рухнули…
И тут в комнату влетели насмерть перепуганные фрейлины, а за ними Ян Осмольский, юный дворянин из свиты Марины, паж, давно и тайно влюбленный в свою госпожу. Одним махом молодой человек задвинул засов на двери и только тогда повернулся к государыне.
– Беда, моя ясная панна, – выдохнул Осмольский. – Беда! Они идут, тебя ищут, прячься! Сюда они войдут только через мой труп!
Он обнажил саблю и стал напротив двери. В ту же минуту грянул залп со стороны коридора, и от двери полетели щепы. Дым от выстрелов рассеялся, и нападающие увидели, что дверь разломана, а из комнаты им никто не отвечает пальбой. Чьи-то руки просунулись в щели и отодвинули засов, вернее, просто сорвали его.
Дверь распахнулась. Пронзенный выстрелами, Ян Осмольский все еще стоял посреди комнаты, опираясь на саблю. Вот он медленно вскинул ее, покачнулся – и упал под градом обрушившихся на него ударов клинков, топоров, дубинок.
Он лежал на пути мятежников, и чтобы вломиться в комнату, им и впрямь пришлось переступить через его труп. Его топтали, об него спотыкались…
Не помня себя от ужаса, Марина упала на колени рядом с Яном, и вдруг ее оглушил грубый оклик:
– Эй вы, польские шлюхи! Где ваш царь, где ваша царица?
В то же мгновение какой-то тяжелый ворох обрушился на нее, и все стемнело вокруг.
– Откуда мне знать, где царь? – услышала она прямо над собой голос Барбары и завозилась было в душной темноте, однако получила чувствительный тычок в бок и сообразила, что темный ворох – это юбки Барбары, которая прикрыла ими царицу, чтобы спрятать от толпы, так что надо сидеть и молчать.
Вслед за тем началось что-то еще более ужасное. Озверевшие мужики валили с ног беззащитных женщин и набрасывались на них по нескольку человек сразу. Они были настолько одурманены кровью, похотью, безнаказанностью, что намеревались изнасиловать даже Ванду Хмелевскую – даму преклонных лет, которая была ранена теми же выстрелами, которые сразили Яна Осмольского, и без сознания лежала на полу!
Марина, маленькая и худенькая, успела в суматохе скользнуть к своей кровати, спрятаться за ней и остаться не замеченной московитами.
Она сидела в своем укрытии все время, пока длилась гнусная оргия, не чая, останется ли сама жива и нетронута, или придет и ее черед. Наконец кто-то догадался сказать боярам, которые руководили мятежом, что в покоях царицы творится страшное, и Шуйский явился прекратить насилие.
– Где ваша госпожа? – встревоженно крикнул он, врываясь в комнату, где в ужасе метались измученные женщины. – Где пани Марина?
Перед этим человеком Марина не могла обнаружить своего страха. Выступила вперед, не подавая виду, что подгибаются коленки:
– Я здесь, сударь. Что ты желаешь мне сказать или передать? Или просто явился полюбоваться на то, что натворили твои псы?
Шуйский с оскорбленным видом поджал губы.
– Это произошло против нашей воли, – угрюмо принялся оправдываться он. – Клянусь Господом Богом, что ничто подобное не повторится. И вы, пани Марина, и ваши женщины могут быть спокойны за свою участь. Сейчас мы приставим к дверям надежную стражу, чтобы охранить вас от насилия и ваши вещи от грабежа, а когда смута уляжется, вас проводят к вашему отцу.
Марина едва не осенила себя крестом. Первая добрая весть – отец жив! Она боялась думать об участи его и других своих земляков. Но тут заметила, что Шуйский ни разу не назвал ее царицей или государыней и ни разу не упомянул о Дмитрии.
– Где государь? – спросила она, с трудом прорвавшись голосом сквозь комок в горле. – Где мой супруг? Я приказываю проводить меня к нему!
Злоба исказила лицо князя, и он, по-видимому, изо всей силы сдерживаясь, проговорил относительно спокойно:
– Твой муж, самозванец и расстрига, убит народом. – И тут выдержка ему изменила, он выкрикнул злобно, с ненавистью: – И довольно вам, ляхам, приказывать нам, русским! Кончилось ваше время!
Кончилось время власти Марины Мнишек.
Много народу полегло в ночь мятежа. Побито было более полутора тысяч поляков и около восьмисот московитов.
Шуйский уже и сам испугался той силы, которую выпустил на волю. И князь Василий Иванович, и его соумышленники целый день метались по городу верхами, разгоняли ошалелый от безнаказанного кровопролития народ и спасали оставшихся в живых поляков. Их даже не всегда слушались, настолько толпа вошла в раж.
А женщины, запертые в царицыных покоях, пребывали в неизвестности относительно своей участи. Наконец страх их превзошел всякую меру. Они подняли страшный крик, ударились в горькие слезы, и стражники растерянно метались по коридору около дверей, не зная, что делать. Ох, как выли польские бабы!
