Далия Трускиновская - Ученица Калиостро
Варвара Васильевна царила, сама объявляла выступавших, кивала в такт стихам модным зеленым тюрбаном, подавала знак к рукоплесканиям. Видя, что княгиня и без него справляется, Косолапый Жанно потихоньку прошел в приватные покои. Они еще не были толком обжиты, многое не определилось, и он стал заглядывать во все двери в поисках приятельницы своей, няни Кузьминишны. Няня, пользуясь тем, что в гостиную для услуги не звана, пила чай со старшей горничной Настей.
Тут уж можно было несколько преобразиться.
— Я Николеньке подарок принес, — сказал Маликульмульк. — Что он, взаперти?
— С ним Федотка. А сам бы и отдал, батюшка? — няня с надеждой поглядела на канцелярского начальника. — Тебя-то он почитай что не боится.
— Как же не боится — прошлый раз прятался и кричал.
— Он уж дня два как спокоен, слава те Господи. Снадобье только в пузырьке кончается, что из дому привезли. Батюшка, сделай милость, поищи тут немца-аптекаря! Наш-то Христиан Антоныч никак не доедет.
Речь шла о домашнем докторе Голицыных, застрявшем в Москве.
— Что ж ты, Кузьминишна, раньше не сказала?
— Да пузырек-то темного стекла, дура Наташка не поняла, что зелье на исходе. Пойдем, батюшка мой, загляни к нему. Может, он тебя признает.
Шестой сын князя Голицына в детстве испытал такой испуг, что до пятнадцати лет никак не мог опомниться. Его привезли с собой в Ригу и держали в самой дальней комнате княжеских апартаментов. Кузьминишна повела туда Маликульмулька. Ему не очень хотелось видеть больное дитя; крупный, уродившийся в мать мальчик, бледный из-за отсутствия солнца в своей печальной жизни, непостижимым образом напоминал Маликульмульку его самого — хотя в пятнадцать лет сочинитель был еще тонок и даже почитал себя костлявым.
Пожилой дворовый человек Федотка, приставленный следить за мальчиком, вскочил с господской постели, где лежал развалясь. Николенька, увидев гостя, спрятался за кресла. Зная эту повадку, Маликульмульк выложил на стол подарок — срезанные с писем печати. Мальчику нравилось перебирать их и раскладывать в разном порядке, это его успокаивало. Но он не прикоснулся к игрушке, пока гость и Кузьминишна не вышли.
— А видишь, батюшка мой, он, голубчик, не кричал, не плакал, — сказала няня Кузьминишна. — Он тебя любит. Ты бы подольше с ним посидел — он бы сам к тебе подошел.
И поглядела так уж ласково, как умеют только очень старенькие бабушки, видящие в каждом милого внука, будь тот внук хоть семипудовым детиной.
— Ты велела бы хоть немного окна открывать. Хоть вечером, когда темнеет, чтобы его не испугать. Нельзя ж совсем без света.
— А это как матушка-княгиня прикажет.
Возвращаться в гостиную Косолапым Жанно Маликульмульк не пожелал. Он решил завершить вечер по-философски — в одиночестве.
Придя в башню, волшебник и философ уселся в амбразуре окна с трубкой. Он привез несколько хороших трубок из Москвы, а здесь приобрел особые — из белой глины, с долгим чубуком. Глядеть на закат и наслаждаться хорошим табаком — что могло быть приятнее? И молчать, молчать…
Впрочем, он и так молчал слишком долго. Что-то должно было произойти.
А что происходит, когда мужчина ощущает себя потерпевшим полный крах скитальцем, принятым в дом из милости, а затем пристроенным на скучную, но обязательную службу — из продления милости? Он может смириться — да ему и полезнее было бы смириться. Когда нет семьи, кроме младшего брата Льва, когда нет серьезного занятия, способного дать достойный заработок, когда отвергнуто много возможностей, потому что они вступают в противоречие с гордостью сочинителя, когда осознаешь свой талант, а куда его применить — уже не знаешь, что тогда происходит?
Что-то взрывается в душе, выжигает ее изнутри, и остается некий чулан с черными стенками, куда хочется набить побольше денег. Раздобыть сто тысяч — и сказать самому себе, что хоть в чем-то преуспел.
И забыть наконец, что нищета однажды стала неодолимым препятствием для счастья!
Послание о бригадирских галунах показалось любопытным не только потому, что давало повод князю Голицыну совершить доброе дело. Если история эта — вопль души ветерана и инвалида, вострепетавшего перед голодной смертью, то благодеяние будет оказано и князь испытает чувство христианского милосердия, но начальник его канцелярии испытает чувство обиды: ошибся в человеке… Но когда обнаружится, что письмо — ловкая выдумка мошенника, тогда-то для Косолапого Жанно (Маликульмулька? Ивана Андреевича? Господина Крылова, черт побери!) и настанет праздник. Ибо в сем богоспасаемом городе мошенники ему необходимы. Только они могут привести в компанию записных игроков. В такую, где на кону — Большие Деньги, соответствующие Большой Игре.
Он не знал Большой Игры по меньшей мере четыре года.
То есть карты-то он в руки брал, но как брал? Примерно как медведь, танцующий на ярмарке для увеселения ребятишек. Вроде и сплясал, а пользы и радости с того никакой. Князь Сергей Федорович, даром что при государынином дворе возрос, а карт, смолоду наигравшись, больше не любил, предпочитал шахматы и обыграл бы любого. Косолапый Жанно садился с ним за доску, лишь чтобы время убить и удовольствие хозяину усадьбы доставить. И как-то следовало отработать свое прокормление — хотя государыня рекомендовала его в секретари, но как раз секретарь опальному князю почти не требовался, справиться с немногой перепиской помогал отец Маши Павел Иванович Сумароков.
Варвара Васильевна предпочитала «коммерческие» игры, не отказывалась порой и от «фараона», приглашая к столу своих фавориток из приживалок. Косолапый Жанно заведовал этим «дамским банком», был банкометом и ощущал себя профессором философии, сосланным в детскую менять пеленки младенцам.
А ведь играть он любил и умел. Однако первая, московская попытка отдаться игре оказалась неудачной — начал-то он, словно возмещая себе крах всех надежд в столице, замечательно, ярко и страстно начал. От первых успехов немного даже захмелел, даже махнул рукой на то, что пути в Санкт-Петербург по милости самой государыни ему больше нет, в Москве тоже можно неплохо устроиться, есть дома, где гостя готовы держать месяцами, — у Сандуновых, Татищевых, Бенкендорфов. Но как раз тогда полиция, обеспокоившись сильным всплеском карточного поветрия, составила целый реестр заядлых игроков и стала расправляться с ними поодиночке. После очень неприятной беседы пришлось покинуть и Москву…
Но в голове его уже образовалась некая триада, в которой все было меж собой увязано: любовь к музыке с любовью к математике, а из их родственного слияния проистекала любовь к картам. Карты требовали того азарта и постоянства, которые не доставались музыке (Маликульмульку не удалось найти ни в Донском, ни в Зубриловке партнеров, чтобы сыграть хоть простенький квартет Боккерини). Карты требовали математических способностей, которые тоже оставались без применения. Да и само слово «игра»…
Он играл — но не так, как актеры, хотя и этим талантом Бог не обидел. Он играл, создавая миры и мирки, прорубая между ними двери, проводя любимцев своих, Зора и Буристона, из людского царства в подземное и обратно, весело выстраивая во всех подробностях жизнь царства подводного. Тогда он был еще очень молод и полагал, будто в этих мирах и мирках можно безнаказанно бичевать пороки, для того их и создавал. Не вышло. За игру хорошенько дали по пальцам — так что карты с изображением милых приятелей, Буристона с Зором, Дальновида с Выспрепаром, разлетелись по столу и сгинули во мраке. А добрый сочувственный голос покойной государыни, уже почти без немецкого выговора, произнес:
— Лучше всего было бы, когда б господин Крылов отправился завершать образование в хороший университет, хоть бы и в Дерптский. На некоторое время. Для такой надобности он получил бы вспомоществование… в разумных пределах…
Ну и надо было соглашаться! Сидеть на одном месте — в Дерпте, в Геттингене, в Йене, в Гейдельберге, где угодно! Действительно развивать свои способности, а не носиться бог весть где, чтобы потом застрять на три года в голицынской усадьбе. И теперь вот — неведомо насколько в канцелярии.
Душа, изнемогая от безделья, требовала, чтобы ей отворили двери, позволили выплеснуться. Ну, так пусть будет наконец Большая Игра! И Большие Деньги!
* * *Наутро, отстояв вместе с княжеским семейством службу, Маликульмульк взял бригадирское послание и отправился искать сочинителя. Он вышел из Южных ворот Рижского замка в проулок, что вел от береговых укреплений к замковой площади, и встал у самой стены, произнеся тихонько: «Нуль». С нуля начинался всякий путь, имеющий быть выраженным в числах. Маликульмульк, даром что ходил медвежьей развалистой поступью, а двигался быстро и охотно обходился без экипажей. При этом он имел привычку считать шаги.
