Тайна центрального района - Валерий Георгиевич Шарапов
«Да шут с ними со всеми, плевать», — даже если бы не было его, повода этого, Остапчук бы и через забор сиганул, и под воротами бы полез — лишь бы девочку увидеть. Только бы она здесь оказалась. Только бы жива была. Только бы…
Ситуация на поверку оказалась еще хуже, чем он мог представить.
Нет, не пришлось ему преодолевать противодействие: и открыли сразу, и впустили, и товарищ Иванищев оказался куда приятнее, чем на разного рода героических фото в корреспонденциях «Красной звезды». Простой мужик, душа нараспашку, со вчера небритый, синяки под глазами, искрящимися, шальными, в домашнем — вытянутые галифе, штопаная гимнастерка. Он тотчас поинтересовался:
— Что же, товарищ сержант, насчет паспортного режима?
— И это тоже, — добродушно ответил Иван Саныч, изображая неведение относительно персоны, которая перед ним, — сами понимаете, служба.
— Понимаю.
— Вот вы, товарищ, к примеру, кем приходитесь хозяевам данного помещения?
— Друг и приятель, — добродушно отрекомендовался тот. — Приехал погостить.
— И когда же, позвольте уточнить, прибыли? — Остапчук, делая вид, что записывает в книжку, сам быстро оглядывал помещение.
Плохи дела. Ничего не говорило о том, что тут обитает ребенок. Ни игрушек, ни маленьких тапочек, ни фантиков, ни бантиков, ни ляпов липкими пальчиками на зеркалах и выключателях — ни-че-го. Да и этот вот счастливый, довольный жизнью товарищ не похож на папу, обремененного заботами о любимом потомстве. Да и врет эдак бойко, не смущаясь.
— Месяца с три. Сначала приехал на выходные, задержался, а там и отпуск начался. Санька… это то есть Александр Ильич, возьми да предложи: чего тебе кататься туда-сюда, оставайся. Мне же как раз сценарий заканчивать, а в дом творчества на путевки опоздал.
— А то, что прописываться надо, позабыли, — невинно констатировал Иван Саныч, улыбаясь по-стариковски.
Тот в ответ тоже улыбнулся, так же открыто и мило:
— Верно, сами знаете, как оно бывает.
— Никак нет.
Литератор взъерошил буйны кудри, нестриженные не по возрасту, в которых, как в листве, уже проглядывала лунная лысина.
— Ну как бы вам… Сказать по правде, товарищ сержант, с женой мы не очень ладим. Вот я и воспользовался случаем повоспитывать ее, что ли, характер показать.
Остапчук продемонстрировал понимание:
— Жена — она вещь такая. Ну а если не касаться ни семейных дел, ни творчества, а вот, к примеру, на детском фронте…
Если бы это был не товарищ заслуженный Иванищев, то можно было бы поспорить, что он поперхнулся. В любом случае посерьезнел и на часы глянул.
— Давайте лучше напрямки. А то у нас с вами какой-то непонятный разговор, смысла которого никак не пойму. Как будто ходите вокруг да около. Уж спрашивайте сразу, что в игры играться?
Иван Саныч сам с трудом сдерживался, чтобы не глядеть ежеминутно на часы — глупо ведь. Какой смысл? Поглядыванием дело не ускорить, а сделанного не исправить.
Последовав совету товарища писателя, плюнул на все, в том числе на конспирацию и наставления командования, и задал прямой вопрос:
— Дочку свою, Надежду Кирилловну, давно изволили видеть?
Все-таки тлела детская надежда на то, что вот сейчас Иванищев рассмеется по-своему, белозубо, искренне, и свистнет в пальцы: Надька, мол, спустись, покажись гостю! Чуда, ясное дело, не свершилось. Иванищев потер подбородок, подумал и заявил, что видел дочку месяца полтора-два назад. Остапчук с честью сдержался, не выругался. Спокойно, спокойно.
Вот сейчас надо вспомнить предписание руководства играть, да попроще.
— Как же это так? — стараясь говорить максимально доброжелательно, чтобы ни тени осуждения не допустить, произнес он. — Ребенок ведь, доченька, они ж к папкам так привязаны. Небось ждала вас с войны, письма писала?
— Ждала, — весело подтвердил Иванищев, — писать-то она по возрасту еще не писала, не умела, вот ладошки обводила. Только ведь, понимаете ли вы меня, выросла она без меня, а времени, чтобы друг дружку полюбить, особо-то и не было. Равно как и уверенности нет в том, что она, Надя, вообще от меня.
Непросто было сдержаться сержанту. Наливался Иван Саныч тяжелой кровью и неприязнью, и очень хотелось взять вот этого хлыща за ворот и спросить: «И не стыдно? Пришел свищ с горы, чужак — и вот так вываливать белье грязное, тайны? Признаваться, что жена родная от тебя гуляет. Чего не отколотить по-житейски, а вот так вот… чужому вывалить. А детка-то при чем? Пусть хоть сто раз не от тебя, фамилию твою носит, любит тебя — какая разница? Ну, интеллигенция!»
А тут еще хуже: послышались шаги сверху легкие, невесомые, и вниз по дубовой лестнице, постукивая каблучками туфелек, легким облачком спустилась прекрасная фея, превосходно одетая, да еще с такой шикарной шалью на плечах, что Иван Саныч подавил вздох — такую бы да жене Галине на плечи.
Спустилась, ничуть не смущаясь чужого человека, чмокнула Иванищева в небритую щеку, после этого раскланялась с гостем и, опустившись тучкой золотой на утес — эдакий епископский стул с высоченной спинкой, антикварный, — закинула ногу за ногу и принялась покачивать туфельку на носке крошечной ступни.
— В общем, ребенка своего давно не видели, — для точности повторил Остапчук, отводя глаза.
Дамочка вдруг затрепыхалась, вскинулась:
— Какого ребенка?
Вот оно, а баба-то ведьма. Не спрячешь ни скверность характера, ни звериный оскал мегеры, раз уж имеется такое. Только тут нашла коса на камень, легендарный Иванищев приказал ласково, звякнув, однако, сталью в голосе:
— А ну-ка цыц. Это тебя не касается. — И обратился к сержанту: — Вы, товарищ сержант, как, исчерпали конкретные вопросы, не требующие отвлеченных отступлений, покаяний?
Иван Саныч и сам собирался до дома — противно все это. Но тут снова случилось интересное: под окнами послышался шум мотора, да не простого, а, чтобы не соврать, «ЗИС», не то и «ЗИМ».
— Кого это черт несет? — товарищ литератор выглянул в окно, посерьезнел, обратился к даме: — Так, голубка, с глаз долой, сейчас тут будет громко.
Дамочка лишь выщипанные бровки подняла:
— Ах, оставь, напугал.
И, как выяснилось, напрасно ехидничала. События развивались стремительно, если бы дело обстояло в кино, то еще и под трагическую музыку.
Хлопнула, грохнув о стену, дверь, потом вторая, третья, четким маршем простучали каблуки. И когда наконец рухнул последний бастион (то есть дверь последняя), помещение
