Игорь Пресняков - Чужая земля
– Ты ведь знаешь, что Решетилов не враг, правда?
– Знаю, – примирительно улыбнулся Кирилл Петрович. – Успокойся, дочка, все образуется.
– Обещаешь?
– Обещаю.
* * *Возвращаться домой, в пустой флигель, где изрядно надоела каждая мелочь, Аркадию не хотелось. Он шел, не разбирая дороги, топая начищенными башмаками по замерзшим лужам, натыкаясь на невидимые ему ящики в темных товарных дворах и не обращая внимания на лай сторожевых собак.
Ристальников недоуменно перебирал в памяти сегодняшний вечер и не мог понять произошедшего. Двуличие и подлость Гимназиста никак не укладывались в его голове; на простое недоразумение выходка глубоко уважаемого им человека явно не походила; и уж на шутку – тем более. «Отчего он в день своего рождения даже не пустил меня на порог? – в который раз спрашивал себя Аркадий. – Он выглядел так непривычно смущенным, пытался извиниться. Атаман – передо мной?! Небывальщина! Будто засада у него за спиной притаилась, и не оставалось другого выхода… Может, и в самом деле, не стоило мне к нему соваться? Приглашения-то я не получал! Он сам не раз напоминал, что даст знать, когда являться. И зачем я полез?» Легкая обида все же кольнула Аркадия:
«Я ему – не как остальные, не просто сотоварищ…» Неожиданная спасительная догадка осенила его: «Верно, сидел в доме кто-то, с кем мне лучше не встречаться. А я уж – в обиду… Совсем свихнулся, „бдительность потерял», по выражению наших любимых коммунаров». Аркадий с облегчением вздохнул и повернул к «Парадизу».
Глава XXII
Камера губернского политизолятора ОГПУ была обычной, шесть аршин на три, и отличалась от мрачных казематов домзака редкой чистотой и довольно большим окном.[15]
Со времен пролетарской революции Сергея Андреевича Татарникова арестовывали трижды.
К произволу властей он привык и считал свои, обычно короткие, заключения необходимой платой за возможность вести крайне доходную коммерцию и проворачивать «темные делишки».
И на этот раз ничто не предвещало серьезных опасений – Татарникову вменялась лишь дача взятки, да и то доказать достоверно пока не удалось. В худшем случае Сергею Андреевичу грозило три года губернского исправдома.
Положение осложнилось, когда молодого следователя сменил на допросах сам полпред Черногоров. Его, похоже, вовсе не интересовали махинации Татарникова. Глава местных чекистов упорно пытался доказать связь «Императора биржи» с уголовниками, в частности с покойным налетчиком Фролом. В ответ Сергей Андреевич терпеливо опровергал абсурдные обвинения Черногорова и писал жалобы в прокуратуру. В конце концов Татарников понял, что полпред не отступит, и стал просто молчать. Тогда Черногоров пошел на некоторое ужесточение режима для Татарникова – арестанту запретили получать любую корреспонденцию и полностью изолировали от контактов с другими заключенными, как на прогулке, так и в камере, переведя в другое место соседа Волина, бывшего октябриста. В то же время прекратились и допросы. Сергей Андреевич понял, что его решили «поприжать».
Потеря Волина огорчала его больше всего. Разговорчивый, да к тому же еще и умный сокамерник был хоть какой-то отрадой в череде серых тюремных будней. «Нажим» Черногорова продолжался две недели, однако результата не принес – арестант продолжал молчать. Кирилл Петрович решил снять осаду и перейти к уговорам и всяческим посулам. Татарникова опять стали содержать по общим правилам, и очень скоро он получил нового соседа – серьезного паренька лет двадцати.
Его доставили на рассвете. Сергей Андреевич проснулся от грохота открываемой двери, откинул одеяло и, щурясь от света (электричество, как и положено, ночью не отключалось), посмотрел на сокамерника. Татарников безошибочно определил, что молодой человек арестован всего несколько часов назад и только что пережил первый допрос.
Новенький тут же плюхнулся на одну из свободных коек, выбрав из двух имеющихся наихудший вариант, – ту, что была ближе к двери (соответственно, и к отхожему месту). Вскоре он заметил, что койка расположена не очень удобно, но не перебрался, из чего Татарников заключил, что сосед просто не хочет находиться напротив него. Молодой человек не распаковал дорожного мешка, небрежно засунув его под койку; раскатал матрац, укрылся одеялом с головой и судорожно свернулся калачиком. «Первая „посадка»!» – смекнул Сергей Андреевич и немного погрустнел – его вовсе не воодушевляло подобное соседство.
Новенький молчал три дня, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. Он даже кушал не за столом, а на койке. Сергей Андреевич приглядывался к нему, отмечая любые мелкие детали и особенности.
К собственному удивлению, Татарников не выдержал первым. Той ночью парень вернулся с очередного допроса. Пылающее лицо и блуждающие глаза говорили о сильном волнении. Он прошелся по камере, посидел у стола, затем устроился на койке и вперся взглядом в медный рукомойник. Сергей Андреевич приподнял повыше подушку и для начала предупредительно кашлянул.
– Простите, как вас зовут? – еле слышно спросил он.
– А? – тревожно обернулся молодой человек.
– Не беспокойтесь. Я лишь хотел узнать ваше имя, – улыбнулся Татарников.
– Зачем? – жестко и даже с вызовом справился сосед.
– Затем, что нам предстоит вместе жить… некоторое время. Может быть, не один месяц.
– Месяц? – с досадой переспросил парень.
«Ну что, красавчик, брать тебя на испуг или не стоит? – лениво подумал Татарников. – Попади ты к жиганам – не преминули бы».
– Если мы начнем общаться, вам будет легче переносить заключение, – сказал он. – Особенно допросы. В вашем положении надо поскорее пообвыкнуть к здешним порядкам.
– Это в каком таком положении?
– В положении тюремного дебютанта, – со слезой зевнул Татарников. – Однако для начала неплохо бы и познакомиться.
Сосед пожал плечами и отдал короткий поклон:
– Ковальчук, Вениамин.
Татарников поднялся и протянул руку:
– Что ж, польщен. Сергей Андреевич. Татарников… Перебирайтесь-ка на койку напротив меня – так удобней разговаривать.
– А почему не за столом?
– Забываетесь! После отбоя все арестанты обязаны находиться на спальных местах, а днем – наоборот.
– Ах, да, – густо покраснел Ковальчук. – Мне же говорили…
Он скатал свою постель и перенес на другую койку. Расположившись, Венька без обиняков спросил:
– А как вы поняли, что я прежде не сидел?
– Ну, это очень просто. Во-первых, вы не поздоровались с жильцом, то есть со мной. Вы же видели, что я проснулся? Первый тюремный закон: формальная вежливость. Особенно для вновь прибывших! Только руки сами не протягивайте – вам подадут, если сочтут нужным. Сначала – хазар или просто старший жилец. Заметьте, уголовники (а они есть и здесь, в политизоляторе) зорко примечают все мелочи ритуала.
– А вы, простите, не «уголовный»? – Вопрос Веньку, как видно, волновал.
– Да как вам сказать… У меня довольно безобидная статья – хозяйственные нарушения.
– У меня-то – контрреволюционная деятельность, – Ковальчук опустил глаза.
– Групповая?
– Ага. Да там чего только не понаписали!
– Хм, уж как положено!
– А что еще выдает во мне новичка? – вернулся к первоначальной теме Венька.
– Затравленность, выбор койки… И потом, бывалый арестант сразу обустраивается. Вы же четвертый день не раскрываете свой мешок, вынимаете зубной порошок, умываетесь и прячете обратно. Для камеры на троих – непорядок!
– Прямо-таки дедукция! – усмехнулся Ковальчук.
– Обычная сметка, – вздохнул Сергей Андреевич.
Венька беспечно взлохматил волосы:
– Чего уж теперь… Придется учиться здесь жить…
– Правильно, – кивнул Татарников. – Такое настроение мне нравится больше. Старайтесь не думать о несправедливости обвинений, цинизме и жестокости следователей, бытовых неудобствах.
– Так легче, – согласился Ковальчук. – Сами-то вы тут частый гость?
– Именно здесь – нет. А вообще случалось.
В руки нашим властям достаточно попасться один раз. Потом – затаскают. Не любят расставаться с полюбившимися людьми. Вы тоже готовьтесь. Даже если ускользнете сейчас – завтра найдут повод посадить.
Он сделал Веньке предостерегающий знак:
– Тише! Надзиратель идет. За ночные дебаты можно легко карцер схлопотать.
– Как вы узнали? – укрываясь до подбородка одеялом, шепотом спросил Венька.
– Тс-с!
За дверью послышались тяжелые шаги надзирателя, обутого в грубые, подкованные сапоги. Когда он удалился, Татарников приподнялся и объяснил:
– В соседней камере сидят «уголовные». Очевидно, режутся в карты, поэтому выставили сторожевого. Он и стукнул в стену: «Шесть!»
– И вы услышали? – изумился Ковальчук.
– Одним ухом вас слушал, другим – что за стеной творится.
– А почему «шесть»?
