Шаги во тьме - Александр Михайлович Пензенский
Ровно через десять дней после поездки в Смоленск в кабинете Филиппова раздался междугородний звонок. Чеканный и слишком радостный голос, который почему-то всегда появляется у провинциальных чиновников при общении со столичным начальством, доложил Владимиру Гавриловичу, что на имя мещанки Козиной Алены Степановны сегодня утром получено письмо из Парижа, от Прилуцкого А. А., и продиктовал совсем уж короткое сообщение:
«Тетушка, деньги получил, спасибо. Оставшиеся шли тоже, в тот же банк. Напиши, как вышлешь, на почтамт, на мое имя. Твой Саша».
Филиппов еще раз пробежал глазами только что записанные под диктовку строчки, покрутил левый ус, посмотрел на настенный календарь. Вторник. «Норд-Экспресс» из Петербурга отправляется в Париж по средам и субботам. «Сибирский экспресс» из Москвы ходит только по пятницам. То есть если завтра выехать из Петербурга, то письмо смоленской тетушки можно будет опередить на два дня!
Поблагодарив обладателя верноподданнического баритона, Владимир Гаврилович повесил рожок, удовлетворенно потер руки и даже не удержался от радостного восклицания:
– Попался, голубчик!
* * *
До Рождества было еще довольно далеко, однако вечерний Париж окатил вышедшего из гостиницы Филиппова таким количеством гама, света и иллюминации, что казалось, словно праздник в самом разгаре. Публика на улицах центральной части города была весела, молода, улыбчива и очень шумна. Целые компании перемещались от одного кафе-шантана до другого, время от времени добавляя к электрической энергии уличных фонарей разряды добродушного хохота, звон бутылок и хлопанье пробок. При этом, к величайшему удивлению Владимира Гавриловича, полицейские, дежурившие на улицах, не только не делали гуляющим замечаний, но даже будто бы одобрительно улыбались.
Поддавшись витающему в воздухе легкомысленному настроению, русский гость занял маленький столик на улице в одном из ресторанчиков на Рю Монторгей, заказал бутылку анжуйского и с полчаса наблюдал за царящим вокруг весельем. Поймал себя на мысли, что в России подобное поведение как-то резко заканчивалось вместе со студенчеством и жизнь взрослая почти сразу прятала веселье внутрь заведений, не выплескивая на улицы. То ли климат дурной? То ли жизнь иная? Но парижане показались Филиппову какими-то более свободными, беспечными. Почему-то сразу сделалось грустно. Владимир Гаврилович тут же поправил себя – он пил вино на одной из самых разгульных улиц французской столицы в фешенебельном районе. Поди, на окраинах сейчас темно так же, как у нас за Обводным каналом, и из прохожих только сквозняки да крысы. Но веселее от этого внутреннего диалога не стало. Посмотрев на оставшееся в бутылке вино, Филиппов подумал, а не забрать ли его в номер, но как-то сразу расхотелось и пить, и наблюдать за чужой радостью. К тому же завтра требовалось иметь голову ясную. Потому, заказав лишь сандвич с ветчиной, моцареллой и помидорами между двумя ноздреватыми кусками белого хлеба (и черт его знает, откуда у них в ноябре свежие помидоры), Владимир Гаврилович попросил завернуть еду с собой и вместо намеченной еще в Петербурге прогулки к Эйфелевой башне направился в номер. Там съел купленный бутерброд под черный чай и завалился спать.
А утро началось с сюрприза неприятного. Явившись на почтамт к открытию, Владимир Гаврилович купил выпуск «Нового времени» и устроился в уголке на расстоянии, позволяющем тем не менее слышать все, что происходит у стойки выдачи корреспонденции до востребования, намереваясь наблюдать за посетителями поверх газетного листа. Но первый же разворот оглушил сыщика: прямо по центру полосы с происшествиями помещалась заметка, сообщавшая русскоязычным читателям о том, что по «известному публике делу инженера Гилевича» сыскной полицией Петербурга командирован в Париж специальный сотрудник для проведения «следственных действий по задержанию предполагаемого душегубца».
Высказав про себя все, что он думает о свободной прессе и пронырливых журналистах с их алчной потребностью в сенсациях, Владимир Гаврилович поднялся и двинулся было к газетному киоску, намереваясь выкупить весь имеющийся в наличии остаток газеты, но боковым зрением заметил какое-то необычное оживление у стойки выдачи, с которой он собирался не спускать глаз. Высокий господин в сером шерстяном пальто, котелке и синих очках резко покинул середину очереди и направился через зал к выходу, комкая на ходу газету и что-то бормоча себе под нос.
– Стойте, Гилевич! – громко рыкнул Филиппов. – Бежать бесполезно – на улице у входа двое полицейских в автомобиле. Закончилось ваше лицедейство и чехарда со сменой личностей!
* * *
– Как вы поняли, что это я, а не Прилуцкий?
Гилевич сидел на стуле посреди маленького кабинета, выделенного французскими коллегами российскому сыщику для первой беседы с его подопечным. Владимир Гаврилович подождал, пока задержанный сотрет платком в скованных наручниками руках слой грима со щеки, скрывающий действительно довольно большое родимое пятно, отклеит усики, и только после этого ответил:
– Письма. Сперва мы решили, что короткие письма из Парижа так малосодержательны из-за душевной травмы, перенесенной молодым человеком после убийства. Вы, кстати, как? Спите нормально? Но чем больше я читал те сообщения, что передала нам тетка Прилуцкого, тем яснее становилось – из Франции нам пишет не Александр Алексеевич. Во-первых, судя по реальной переписке, тот был человеком, склонным к самокопанию. А здесь такой повод еще больше порассуждать о тленности бытия и ценности жизни. Во-вторых, в своих записках вы ни разу не назвали Козину по имени. Прилуцкий же, напротив, всегда в приветствии писал «дорогая моя тетушка Алена» и обращался к ней на «вы», во всех семнадцати письмах. С чего бы ему вдруг менять свои привычки, отказываться от именования и тыкать? И тогда мне подумалось: а что, если автор последних писем просто не знает, как зовут его адресата? Вдруг тетка в своих письмах не подписывалась именем. Проверил – и верно. В той корреспонденции, что мы обнаружили в квартире Прилуцкого, в подписи неизменное «любящая тебя тетя», а на конвертах только «Козина А. С.» Кто такая эта А. С., ежели не знать? Анна? Аглая? Анастасия? Не угадаешь. Ну и третье – та самая короткость сообщений. Длинное письмо – риск, что знатоки почерка и привычек покойного могут что-то заподозрить. – Владимир Гаврилович протянул Гилевичу папиросу, помог прикурить, затянулся сам. – Но больше всего, знаете, за что я себя ругаю? За то, что не раскусил вас сразу же, когда вы приходили ко мне на
