Дж. Джонс - Реквием в Вене

— Да, — согласился Краус. — Это, безусловно, восстановило музыкальное сообщество против него. Ханслик и его ставленники называли музыку Брукнера дикой и непонятной.

Журналист имел в виду Эдуарда Ханслика, негласного главу венских музыкальных критиков, заклятого врага музыки Вагнера и любого иного поборника новых течений.

— «Музыка не имеет иного объекта, кроме сочетания звуков, которые мы слышим, ибо музыка не просто говорит посредством звуков, она не выражает ничего иного, кроме звука». Мне кажется, что это верный пересказ основного тезиса Ханслика, — высказался Краус, чрезвычайно довольный собой. — Отсюда романтизм с его упором на чувства был его злейшим врагом. Драмы Вагнера и использование музыки для углубления такой драмы вступают в противоречие с теориями этого критика. Но Вагнер, знаете ли, отплатил Ханслику этим шутовским образом педантичного критика Бекмессера в «Нюрнбергских мейстерзингерах». Вагнер хотел назвать этого героя Ханс Лик, но адвокаты заставили его отказаться от этой мысли. Разумеется, Вагнер не один стал мишенью нападок Ханслика. Брукнер, поддерживавший Вагнера и впавший в великий грех отхода от классической традиции, также был предан анафеме. Ханслик зашел настолько далеко, что препятствовал исполнению музыки Брукнера и использовал все свое влияние, чтобы отстранить этого простого сельского органиста от преподавания. Но в этом отношении Ханслику не удалось полностью преуспеть. Хотя Ханслик и воспрепятствовал его назначению профессором Венского университета, Брукнер все-таки преподавал орган и контрапункт в консерватории. Я полагаю, что ваш друг Малер был его учеником и поклонником, так же как и Гуго Вольф, другая мишень для критического яда Ханслика.

У Вертена возникла внезапная ассоциация: ведь именно Ханслик был человеком в цилиндре, закрывшим от него зрелище похорон Штрауса, именно тем, кто обвинил его в краже кошелька.

— Мне кажется, что мы уже неофициально встречались с ним, — выпалил Вертен и пересказал странные обстоятельства этой встречи.

— Будьте осторожны, или в один прекрасный день он разделает вас в своей колонке в газете, — предупредил Краус. — Хотя он и наполовину ушел в отставку, но он время от времени все еще изрыгает старый яд. Странно, что он присутствовал на похоронах Штрауса. Ханслик не был любителем его музыки.

Гросс спокойно выслушал это отступление, но теперь вмешался:

— Упоминалась причина смерти?

— Нет, ничего такого не было. Хотя, как я сказал, последние годы жизни Брукнер был болен. Странный человек. Одевался ужасно, как сельский школьный учитель. Собственно, таковым был его отец. Единственное, чем интересовался Брукнер, была музыка. Игра на органе и сочинение. Был совершенно беспомощен в нравах жизни большого города. Была такая прелестная история, когда Брукнер вложил в руку Ганса Рихтера чаевые, когда тот успешно продирижировал его Четвертой симфонией.

— А Брамс? — спросил Гросс.

— Этот не был такой сложной личностью. Он скончался от рака печени, того же недуга, что сгубил его отца. Кажется, это было в апреле, два года назад. А если вы спросите меня о его завещании, то получите историю человеческого обмана, вожделения и жадности. Господин Брамс умер без завещания, и это заставило всех, от его квартирной хозяйки до музыкального издателя и дальнего немецкого кузена, брюзжать друг на друга из-за значительного состояния, оставленного им. Дело все еще блуждает по судам. Но, адвокат Вертен, я полагаю, что вы в курсе этого дела. Вполне в духе романов Диккенса.

— Наверняка, — сказал Вертен, будучи счастлив, что не имел ничего общего с этим делом, ибо процедуры скорее всего растянутся еще на одно десятилетие и опустошат банковские счета участников тяжбы. — Брамс наверняка войдет в учебники по юриспруденции как первоклассный пример того, что завещания надо составлять вовремя.

— Брамс, естественно, оказался по другую сторону баррикад в битве романтиков, — предположил Гросс.

Краус энергично кивнул.

— Он и Ханслик были как два сапога пара. Брамс даже отдавал ему на просмотр свои сочинения еще до их исполнения. Они объединились вместе, чтобы создать музыкальную культуру Вены. Оба входили в состав комитетов, присуждавших премии, оценивавших работы молодых консерваторских музыкантов. Был один несчастный… Я забыл его фамилию, но вспомню позже. Во всяком случае, это был студент, про которого говорили, что это — истинный гений музыки. Брамс заявил, что сочинение этого юноши, симфония, просто-напросто была создана не им самим. Слишком хороша для творения рядового студента консерватории. Это разрушило карьеру молодого человека. Вскоре после этого его сняли с поезда — в горячке и лепечущим что-то насчет того, что Брамс подложил бомбу в поезд. Позже он умер в доме для умалишенных.

Краус замолчал, уставившись вверх, на клок паутины, свисавший с потолка как разлохмаченный флажок: журналист, очевидно, тщился отыскать в своей памяти забытое имя.

— Вы имеете в виду юношу по имени Ротт? — осведомился Вертен, поскольку Берта рассказала ему об этом молодом человеке, упомянутом Эммой Адлер.

— Именно его, — отозвался Краус. — Ганс Ротт. Очень кстати, адвокат.

Вертен кивнул, несколько удивленный упоминанием молодого музыканта в двух совершенно различных историях.

— В любом случае, — продолжил Краус, — Брамс не был просто или только застегнутым на все пуговицы консерватором. Он был большим другом Штрауса, вам это известно?

И Вертен, и Гросс в один голос признались, что нет.

— Да, невзирая на презрение Ханслика к музыке Штрауса, Брамс состоял в числе его преданных поклонников. Он даже оставил автограф на веере Адели Штраус. Под первыми нотами «Голубого Дуная» Брамс написал: «Увы, сочинено не Брамсом». Ему было присуще чувство юмора. Потом все эти штучки с музыкальным кодированием.

Краус взглянул на них, чтобы получить подтверждение их осведомленности, но ни Вертен, ни Гросс не имели ни малейшего представления об этом предмете.

— Приведу в качестве первого примера сочинение, написанное вместе с Шуманом, «Сонату F-A-Е», посвященную скрипачу, чей девиз был: «Frei aber einsam» — «Свободен, но одинок». Они использовали музыкальные ноты фа, ля и ми,[75] чтобы обыгрывать эту тему. Брамс позже изменил это на F-A-F, «Frei aberfroh» — «Свободен, но счастлив». Он часто включал в произведения светлые упоминания о женщинах в своей жизни, закодированные таким образом. О Кларе Шуман,[76] например, используя музыкальные темы с употреблением ноты до вместо С и ми-бемоль вместо S. Говорят, он делал то же самое для Адели Штраус. Сочетание нот ля и ми-бемоль встречается везде в его поздней музыке.

— Вы хотите сказать, что Брамс и госпожа Штраус были…

— Едва ли, — усомнился Краус. — Собственно говоря, я всегда считал выдающихся композиторов кем-то вроде евнухов или католических священников. Состоящих в браке с высоким искусством или Богом. Даже с Кларой Шуман, которая в конце концов овдовела, Брамс, по всем свидетельствам, имел лишь платонический роман. Но он был верен ей до самого конца, один из самых убитых горем скорбящих на ее похоронах. Которые, кстати, состоялись менее чем за год до собственной смерти Брамса.

Краус улыбнулся своим слушателям, получая такое же удовольствие от своих воспоминаний, как Вертен и Гросс, внимавшие этим историям.

— А уж если говорить о Кларе Шуман, то тут тоже интересный кусочек из жизни Брамса. Она была его единственным доверенным лицом. Эту историю мне рассказал сам Макс Кальбек.

Вертен мысленно отметил, что речь идет о хорошо известном музыкальном критике и старинном друге Брамса, который был занят написанием монументального труда о жизни композитора.

— Кальбек поведал мне о частном письме, посланном госпоже Шуман касательно великого творения Ханслика «Прекрасное в музыке». В лицо Ханслику Брамс весь излился похвалами, но Кларе Шуман признался совсем в другом. Он нашел этот опус столь глупым, что был вынужден бросить его чтение и уповал только на то, что Ханслик не вздумает экзаменовать его по нему.

За изложением этой истории последовала минута молчания.

— Вы действительно дали нам хорошую пищу для размышлений, господин Краус.

Гросс с некоторым усилием поднялся со стула. Они просидели довольно долго, и Вертен, вставая, ощутил боль в своей правой ноге.

— Благодарю вас, Краус, — искренне сказал Вертен.

— Не стоит, — ответил журналист, поднимаясь из-за стола. — Возможность поработать для серых мозговых клеточек. Но если вы когда-нибудь доберетесь до сути этого дела, то обещайте поделиться со мной.

— Мы обязательно сделаем это, — заверил его Гросс, надевая свой котелок и быстро покидая комнату.

В конторе в Габсбургергассе Берта кончала разбирать почту. Письмо от Малера затерялось между большими конвертами, иначе она вскрыла бы его в первую очередь. Почерк композитора был аккуратным и четким, столь отличным от его вечно взъерошенного вида. Молодая женщина быстро прочитала его, выяснив, что композитор желал сделать еще больше изменений в своем завещании и просил Карла как можно быстрее приехать.