Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды
Информации было мало. За словами этими слышался голос Гольдштауба, и его преувеличения смешивались с его же увертками. «Пока продолжается кропотливая работа над расшифровкой свитка, — гласили последние строки статьи, — церковные источники не проявляют особого интереса к утверждениям, которые могут противоречить каноническим Евангелиям».
По всей вероятности, Евангелие от Иуды стало достоянием общественности. Именно так выразился бы Гольдштауб.
Беседа Лео с епископом на первый взгляд казалась учтивой и сдержанной, но подводные течения омывали ее сарказмом и страхом.
— Ты уже читал статью во вчерашнем «Тайме
Таймс»? — спросил епископ.
— Читал. На Фарм-стрит только и разговоров что об этой статье.
— Они называют его «Евангелие от Иуды». Ты ведь имеешь отношение к этой истории?
— Я ездил туда, чтобы взглянуть на свиток, — признался Лео.
— И что ты думаешь по этому поводу?
— Он относится к очень раннему периоду — возможно, к первому веку.
— Ну, вообще-то, как и все Евангелия… Почему мы должны верить этому Евангелию больше? Евангелию от Иуды. Я спрашиваю у тебя: эти притязания — справедливы?
Лео пожал плечами.
— Выглядит довольно убедительно. Епископ покачал головой.
— Дела обстоят не лучшим образом и без священников, ставящих под сомнение всю историю христианства. Знаешь, что я думаю? Что шумиха вскоре утихнет, а ты будешь выглядеть полным кретином.
Обвинение покоробило Лео.
— Это одна из самых важных находок за всю историю изучения Нового Завета. Чем бы свиток ни оказался в конечном итоге, даже если это — пропаганда первого века, это все равно сенсация.
— А если нет?
— То есть?
Епископ внезапно дал волю гневу — и, вместе с тем, явному испугу.
— О Господи, Лео! Если это действительно относится к первому веку, но является тем, чем притворяется — личным свидетельством, описанием жизни Иисуса устами современника, вычеркнутого из евангельской традиции. Что тогда?
— Тогда Церкви придется объяснить очень многое.
Епископ покачал головой.
— Не следует изучать Веру столь подробно, Лео. Дело не в том, что Вера — ложна, даже, если угодно, в фактическом смысле. Однако научными методами ее гармонию не проверить. Галлюцинация одного человека — преображение другого. Кто наделен правом определять, какое свидетельство истинно? — Он натужно улыбнулся. Епископ был человек веселый, общительный, пользующийся популярностью у журналистов, которые всегда могли рассчитывать на добрую порцию здравого смысла. — И кто поверит в твою версию?
— Что вы имеете в виду?
— О тебе говорят, ты это знаешь? Помимо истории с Иудой. И разговоры эти непременно повлияют на степень доверия к тебе.
— Говорят, значит?…
— Ты ведь переехал из здания Института, не так ли?
— А это противоречит церковным канонам?
— Конечно же, нет. Не заводись понапрасну. Но люди говорят о своеобразной дружбе. А своеобразная дружба — это очень опасно, Лео. Ты это знаешь. Пара англичан. Дипломат и его жена.
Разумеется, Лео этого ожидал, но лицо его все равно покраснело.
— О Господи!
— Должен сказать тебе, слава этой парочки летит впереди них.
— Слава этой парочки? Брюэры — уважаемая чета. Миссис Брюэр — католичка.
— Как я понимаю, была католичкой. Я не вижу в этом ничего дурного. Половина моего прихода разуверилась в католицизме. Но мне известно, что, когда они жили в Вашингтоне, она была вовлечена в…
— Вам должно быть стыдно! — Ярость. Скорее, эмоционального, чем умственного происхождения: ярость наподобие опухоли под диафрагмой, опухоли, которая пускает метастазы по всему телу.
— Разумеется, это лишь слухи. Но все же. В Министерстве иностранных дел были личности…
— Как вы можете ввязываться в подобную мерзость?
— …которые были заинтересованы в переведении ее мужа…
— Я люблю ее, — сказал Лео. Он произнес это спокойно, но ярость клокотала прямо под тонким слоем спокойствия. — Вы говорите о женщине, которую я люблю.
Епископ замолчал. Из соседней комнаты доносился цокот клавиатуры.
— Лео, я настоятельно рекомендую тебе хорошенько отдохнуть, — наконец вымолвил он. — Ради сохранения твоего душевного равновесия. Возможно, трапписты[81]… — Нет.
— Или бенедиктинцы,[82] если ты предпочитаешь менее требовательное окружение. Тебе необходимо место, где не будет споров и дебатов, а будет лишь незыблемая уверенность в Господней правде. Тебе нужно время для раздумий. Если хочешь, я свяжусь со своим старым приятелем из Субиако…
— Нет.
Епископ беспомощно развел руками. Он обвел взглядом свою унылую холостяцкую комнату, как будто надеялся обнаружить там нечто утешительное.
— Ну, по крайней мере, не мальчики-хористы. Этого я бы не вынес.
Разговор продолжился, и двое мужчин сцепились из-за любви и веры, как два пса из-за одной кости. Речь шла об отстранении от должности, о секуляризации[83] и отступничестве.
— Быть может, нам стоит вместе помолиться, — наконец предложил епископ. Казалось, молитва — это признак отчаяния, последняя соломинка для утопающих.
Из квартиры епископа Лео отправился в собор. Он проходил мимо объявлений, призывающих пожертвовать деньги на уход за помещением, мимо расписания служб, мимо афиш концертов духовной музыки, мимо этажерки с книгами и буклетами, мимо термометра, показывавшего успехи в сборе средств. В фиолетовый полумрак здания Лео погрузился, ощущая легкий запах фимиама, мистический и таинственный. В соборе были люди: несколько туристов слонялись туда-сюда, но, в основном, это были прихожане — те сидели на лавках или молились, встав на колени, отдавая себя в распоряжение изломанной, пронзенной фигуре, что висела над ними. Кто-то заиграл на органе. Звук взмыл к темному углублению свода, будто проникая сквозь костяк здания и заставляя собор исторгнуть негодующий вопль. Лео чувствовал, что многому приходит конец: его вере, его призванию, его несвободе. Сила молитвы была исчерпана. И сейчас он стоял в конце центрального нефа, глядя на гигантскую фигуру распятого Христа, и сейчас он был Иудой. Лео знал боль предательства, знал, насколько она необходима и неизбежна. Предательство уходило корнями в веру, оно было ее принудительным продолжением. Предательство уходило корнями в веру, в убеждения, черпало оттуда уверенность в своей правоте.
На улице лил дождь. Лео пересек небольшую площадь перед собором и вдруг ощутил весь ужас внезапной свободы. Сквозь пелену дождя пронеслось такси. Он поднял руку, и, как ни странно, машина остановилась. Водитель одним молниеносным движением включил счетчик.
— Куда едем, папаша? Вернее, отец, не так ли? Куда, отец? Быстренько смотаемся на небеса и обратно?
— Фарм-стрит, — сказал Лео. — Иезуитская община.
— Иезуиты, значит? Ну, это рукой подать…
Пикник — 1943
Пикник. Герр Хюбер называет это eine landpartie, но Гретхен настаивает на английском слове «picnic». Пикник с друзьями, случайными приятелями, заведенными благодаря тяготам и лишениям войны или благодаря дипломатии, пикник с мужчинами и женщинами, собравшимися вместе волею судьбы. Пикник в амфитеатре Сури, в северном пригороде Рима, прекрасном местечке, окруженном падубами, подступы к которому охраняет сосновая аллея; из всех настоящих римских деревень эта campagna самая укромная и притягательная, набухшая отзвуками этрусского прошлого. Этот пикник — легкое напоминание о тех далеких временах, когда они ездили на пикники в лес у Бухловского замка. Небольшое развлечение для Гретхен и Лео. Приглашены также Юта и Иозеф, прелестные фон Кленце и, разумеется, Чекко (чтобы она могла ощущать на себе его пристальный взгляд). Сидя на коврике, расстеленном слугами на ступени амфитеатра, она даже специально приподнимает колени: пусть видит, что у нее под юбкой. Всего один промельк запретной, скрытой шелковистой кожи, не более. Этого хватит, чтобы вывести его из равновесия, пока он сидит перед ней и пытается справиться — без особого, впрочем, успеха — с тарелкой, ножом, вилкой и недвусмысленной выпуклостью в районе ширинки.
— Вы в порядке, синьор Франческо? — издевательским тоном спрашивает она. Его бросает в жар, ему до ужаса неловко, однако он отвечает, что у него все в полном порядке. — Вам что-то причиняет неудобство?
— Отнюдь, фрау Хюбер.
Обсуждают вино. Едят prosciutto crudo с фигами, и герр Хюбер приходит к выводу, что этот сорт ветчины не сравнить с венским окороком.
— Лично я предпочитаю пражскую ветчину, — говорит кто-то. Это Йозеф, который познакомился с Ютой в 1938 году в Богемии, в те давние времена, когда государство Чехословакия еще существовало, а сам он служил в посольстве в Праге. Он нередко вспоминает этот город пражское пиво и особенности тамошней кухни, но его размышления на предмет пражской ветчины, которой потчевали самого фюрера в памятный день визига в 1939 году, прерывает внезапный назойливый звук — голубую ткань небес будто разрывают на части. Отдыхающие застывают, не донеся вилки до рта. Затем поднимают глаза.
