А. Веста - Звезда волхвов
Севергин насквозь простегал маленький парк, рассекая чинно прогуливающиеся пары, вызывая подозрение. За деревьями белел неосвещенный греческий портик. Повинуясь интуиции, он подошел ближе, заглянул за колонны и замер.
Флора, опустившись на одно колено, говорила с седовласым патрицием, тем самым, что встретился им на аллее. Из-под распахнутого плаща светилось ее обнаженное колено. С выражением мольбы и боли она держала руку седовласого. Невозмутимый, как сфинкс, он покровительственно положил руку на ее темя.
– Это же Черносвитов, – раздался над ухом хриплый шепот Порохью. – Ого, что я вижу?!
Все так же стоя на одном колене, Флора поцеловала руку седовласого. Ее глаза были закрыты, на лице плавало выражение кошачьего блаженства.
– Назревает интрижка. Ваша хорошенькая хозяйка, должно быть, хочет сбыть Черносвитову картину пропавшего художника или сдать ее на хранение. Но для этого вовсе не обязательно прятаться в портике Цереры и расстегивать ему брюки.
– Пойдемте отсюда, Порохью.
Стиснув зубы, Севергин тащил немца вдоль аллеи. Тяжело дыша, привалил его спиной к дереву.
– Вы сказали, что знаете этого человека?
– Прекрасно знаю, и не надо давить на мой живот. Это господин руководит реституцией, то бишь возвращением в Германию культурных ценностей, захваченных русскими во время войны. Пользуясь случаем, хочу сказать вам, как представителю русского народа, – ни за что не отдавайте этих шедевров! Обладая таким сокровищем, каждый русский богат, как нефтяной араб...
Севергин выпустил немца из жесткого захвата.
– ...А вы отдаете их задарма! – продолжал немец, задыхаясь от быстрой ходьбы. – Похоже, ваш народ просто не понимает, о чем идет речь, когда ему толкуют о возвращении культурных ценностей, за которые ваши отцы заплатили кровью. В пружинах реституции кроется тайна мировой политики. Судите сами, почти полвека в руках Москвы были масонские архивы, захваченные в Нюрнберге. А я напомню вам, что именно в Нюрнберге в конце сороковых годов Гитлер учредил музей масонства. В сорок пятом все бумаги отбыли в Москву, и за все эти годы никто не удосужился в них заглянуть. Что это? Беспечность? Нет! Это приказ не трогать спящих сфинксов . Черносвитов уже разбазарил гигантские ценности, а теперь собирается вернуть архивы тайных обществ: иллюминатов и розенкрейцеров, но не в Германию, как можно было подумать, а прямиком в Лондон! Чуете, откуда дует ветер?
– Об этом кто-нибудь знает?
– Разумеется! У вас же «гласность»! Об этом деликатно писали в газетах, в разделе «Новости культуры», но никто не обратил на это внимания. Почему русские столь невнимательны и пассивны? Опять загадка русской души, или для вас нет ничего важнее огурцов?
– А вы-то что так переживаете?
– Это и моя трагедия тоже, – вздохнул Порохью. – Я подозреваю, что я наполовину русский, – добавил он, точно сознаваясь в детской шалости.
– На чем основаны ваши подозрения?
– Судите сами – я до слез обожаю Россию, вашу народную музыку, все эти поля, березы и белые церкви на холмах, и если быть честным до конца, я мечтаю жить где-нибудь в глухой деревеньке, колоть дрова, копать картошку и коротать вечера под пение ветра в трубе и тульскую трехрядку.
– Да, необъяснимые порывы для преуспевающего гражданина Объединенной Европы.
– Сейчас вы все поймете. Я родился зимой сорок шестого года. Сразу же после моего рождения мать сдала меня в приют. Так поступали немки, изнасилованные в период русской оккупации. Я дитя войны, во мне примирилась кровь враждующих народов. После раздела Германии я оказался на западной стороне. Мне повезло, я даже стал богат. Я собрал коллекцию редких вещей и реликвий, я стал известен, но всегда и всюду я был одинок, точно сирота.
Порохью по-детски шмыгнул носом. Они дошли до арки ворот. Севергин протянул руку для прощания.
– И все же позвоните мне, если что-нибудь узнаете о художнике, – грустно попросил Порохью и сунул в карман Севергина визитку.
Флора выскользнула из сада минут через сорок. Придерживая у горла плащ и нервно постукивая каблучками, прошла к припаркованному автомобилю. Севергин ждал ее у обочины.
– Ты здесь? А я тебя искала! – Она благодарно и ободряюще коснулась его руки. – Садись скорей!
Севергин сел на боковое сиденье. Флора завела машину и рванула с места, так, что взвизгнула резина.
– Ты с кем-то встречалась?
– С чего ты взял? У меня множество знакомых в «Симболяриуме». Перекинулась парой слов с двумя или тремя.
– Возможно, так оно и было. Но то, что я видел в портике Цереры, не похоже на встречу друзей: ты стояла на коленях...
Флора едва не выпустила руль, машину резко бросило в сторону. Флора затормозила у обочины и, опершись на руль, посмотрела с колючей насмешкой.
– Я недооценила тебя, мой Яхонт-Князь!
– Я больше не Князь. Это и есть твой учитель? Отвечай!
– Если ты хочешь меня допросить, вызови повесткой.
– На очную ставку с Черносвитовым, директором музея, он же расхититель государственной собственности?
– Откуда ты его знаешь? – прошептала Флора.
– По телевизору видел. После кражи из Эрмитажа музейщики стали популярны. А тут еще возвращение культурных ценностей подоспело... – чувствуя животную ревность, Севергин и не пытался уличить директора музея в недобросовестности, он всего лишь воевал за женщину, но слишком поздно это понял. – Эти господа за бесценок возвращают оплаченные кровью трофеи. Немцы восстанавливают ими же разрушенные новгородские церкви, а мы за это благодеяние отдаем им шедевры Бременской коллекции.
Черносвитов занимается грабежом в пользу иностранцев, сдает без единого писка, как по приказу. Он дарит своим «ученицам» белокаменные особняки и зеркальца из собрания этрусков. И ты за это целуешь ему руку и... Что это было? Говори!
– Я не обязана тебе отвечать!
– Я веду дело о смерти твоей сестры и могу допросить тебя вполне официально.
– Как при нашей последней встрече? Ты не имеешь права вести следствие, потому что состоишь в неофициальных, а точнее, в аморальных отношениях с одним из фигурантов дела. Разве не так?
– Ты права... Здесь ты переиграла меня, – он рванул дверцу машины, но Флора сжала его руку, пытаясь удержать.
– Прости, я действительно немного переиграла. Ты... Ты не должен был этого видеть... Это очень серьезно, хотя кажется игрой. Этот человек и вправду директор музея, но нас связывают совсем иные отношения, чем те, которые ты вообразил.
– Зачем ты взяла меня на этот шабаш с пудреными девками, и нарядила, как цирковую лошадь?
– Мне было нужно твое присутствие. По давней традиции на этих балах дамы появляются только с кавалерами.
– Чтобы вызвать ревность прежних кавалеров?
– Нет. Просто есть очень давнее правило, вернее, одна из традиций этого рыцарского ордена. Женщины допускаются на его собрания только в присутствии спутников. Если женщина одинока, то спутника она приглашает или нанимает. В Италии в Средние века таких наемников называли чичисбеями. Дама держала в руках розу, а ее спутник – шпагу. В те времена роза считалась символом женщины, эфес шпаги обозначал крест. Понимаешь?
– Почему же ты не вручила мне шпагу?
– Напоминанием о кресте служит гарота.
– Значит, «Роза и Крест»?
– Да, это знак нашего общества. Человек, которого ты видел рядом со мной, – посвященный рыцарь, Лорд Сенешаль. Он же Кош – хранитель сокровищ. Не спрашивай, откуда у него деньги, одной безделушки из запасников достаточно, чтобы построить дюжину особняков. Нет, он не ворует. Он уверен, что владеет этим по праву. Древние сокровища нуждаются в охране посвященных... Он стережет золото Гипербореев, как грифон, как чудовище Аримасп.
– И чахнет, как Кощей? Зачем ты говоришь мне это, Флора? Чтобы я засадил твоего грифона в тюрьму или убил его в припадке ревности?
– Что бы ты ни сделал, ты лишь исполнишь предначертанное.
– Флора, Флора, ты вела свою игру, ты крутила мною, как пешкой. Расскажи мне все, любая полуправда будет для тебя хуже лжи.
– Хорошо, только не смотри так... То, что ты сегодня видел или мог видеть, там у портика, это древнее приветствие, поцелуй Посвящения.
– Так ты теперь жрица?
– Я не зря выбрала тебя... Севергин.
– Скажи, он знал Ладу?
– Допрос продолжается? – невесело усмехнулась Флора. – Нет, он не знал ее...
– Ну, что ж, прощай, Флора.
Он распахнул дверцу, но Флора порывисто схватила его руку и прижала к своей груди. Это был безотказный прием порабощения его воли.
