Кэрри Гринберг - Талант марионетки
Тихие шаги позади заставили ее резко обернуться:
– Отец! – вздох слетел с ее губ, но это был не Лир.
Невесомо ступая по дощатым половицам сцены, вперед вышла женщина. Перед ней плыл едва ощутимый аромат бессмертника. Ее длинное белое платье напоминало ночную сорочку, оно ниспадало мягкими волнами и волочилось по полу длинным шлейфом. Корсаж его был порван, старое кружево свисало паутиной, окутывающей ее низкую фигуру. И лицо, это лицо…
– Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните[13]. – Ее негромкий голос разнесся по дальним уголкам сцены, отразился эхом и вернулся к женщине. Она задрожала всем телом и обвела испуганным взглядом пустую сцену: Жюли она точно и не заметила.
А Жюли, замерев, не сводила с нее глаз. Девушка готова была поверить, что зрение ее подводит, а темнота обманчива, но перед ней стояла не кто иная, как Марго д'Эрбемон. Ее маленькая, иссохшая фигурка казалась выше и прямее в наряде Офелии, седые, украшенные цветами волосы падали на грудь и плечи спутанными прядями, а морщинистое лицо под густым слоем пудры превратилось в маску. Пудра осыпалась вместе с лепестками цветов, которые Марго мяла и рвала острыми ногтями, и те оставляли позади нее след безумия. Тусклый свет освещал и без того выбеленное лицо, делал его мертвым, но прозрачно-голубые глаза под обвисшими веками горели ярко и возбужденно.
Наконец Марго резко остановилась, лохмотья ее платья шевельнулись и застыли вместе с ней, и софит устремился теперь на нее. Она же не замечала ничего вокруг себя и смотрела только вперед, обращаясь к сгустившемуся мраку или к кому-то в нем.
– Вот укроп для вас и голубки; вот рута для вас и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой; о, вы должны носить вашу руту с отличием!
Она вырывала цветы из букета, который держала в руке, из волос, из корсажа, кидала их к своим ногам, и с каждым словом голос ее становился звонче, надломленней. Последнюю фразу Марго произнесла, потрясая остатками своего букета, такого же древнего и истрепанного, как она сама. Это была уже не сама Офелия, но призрак той безумной молодой девушки, бросившейся в воду. Она прошла сквозь столетия, неся с собой свою одержимость, влюбленность и юношеские порывы, чтобы когда-нибудь вновь встретиться с Гамлетом. Каждую ночь она выходит на сцену в надежде, что он услышит ее бессвязные речи, что еще можно все вернуть. Она видит перед собой лица, говорит с каждым: с королем, Гамлетом, Гертрудой, Лаэртом, раз за разом воссоздает их в своей памяти. Розмарин Офелия не выбрасывает, он всегда при ней, воспоминания – единственное, что у нее осталось.
– Вот маргаритка; я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец; говорят, он умер хорошо.
Голос затих. Она вздохнула и начала бубнить себе под нос незнакомую мелодию. Слов было не разобрать, но Офелия повторяла ее вновь и вновь, продолжая возвышаться на краю сцены неподвижной статуей. Казалось, что она могла простоять здесь целую вечность с закрытыми глазами, но вот песня оборвалась. Марго последний раз посмотрела в пустоту за краем сцены, покачала головой и неторопливо побрела обратно по дороге из цветов, подметая пол старым кружевным подолом. Она исчезла так же незаметно, как и появилась, и вместе с ней ушел последний свет, даже тусклая лампа с краю сцены погасла.
Жюли осталась сидеть во всепоглощающей тишине и темноте и никак не могла собраться с мыслями. Дух Офелии все еще витал в зале, и, хоть та и ушла, ее слова и тихая песня остались висеть в воздухе.
* * *– Значит, я заберу тебя после спектакля, – решительно произнес Франсуа и сделал размашистую пометку в своем блокноте.
Жюли кивнула, и легкая улыбка коснулась ее губ, на щеках появились ямочки. Журналист не смог удержаться, чтобы не поцеловать по очереди каждую из них, а девушка смутилась, как школьница. Ей не нравилось, что они стояли посреди коридора возле входа в репетиционный зал, и тем более не нравилось, что все на них смотрят и наверняка обсуждают, но не желала отпускать Франсуа. Его теплые ладони грели ее руки, а лицо было так близко, что, кроме его глаз, она больше ничего не видела.
– В Париже я еще ни разу не посещала синематограф, совсем не было времени, – призналась девушка.
– Тогда я просто обязан тебя сводить. Ты же слышала про «Душу артистки»? – Жюли отрицательно покачала головой, и завитые кудряшки запрыгали возле ее ушей. – Не может быть! Он ведь про театр, ты обязана его посмотреть.
– Я слышала, что синематограф и вовсе скоро вытеснит театр, можешь себе представить? Я бы этого не хотела.
Она нахмурилась, и маленькая морщинка залегла между бровей. Франсуа расправил ее пальцами и легонько коснулся губами.
– Мне еще надо успеть загримироваться, – нехотя проговорила Жюли, не предпринимая ни малейшей попытки к бегству.
– А если опоздаешь, то Дежарден опять будет ругаться, – журналист передразнил ее по-детски испуганные интонации, вновь вызвав легкую улыбку и осуждающий взгляд. – Вон и твой партнер, – он кивнул на выходящего из дверей своей гримерной Этьена, и Жюли на мгновение показалось, что в голосе его появился оттенок ревности.
– Мы не играем вместе, к сожалению. – Она засмеялась, увидев, как вытянулось лицо журналиста.
– А это кто? – Франсуа кивнул на семенящую подле Этьена пожилую сгорбленную женщину и по привычке потянулся в карман пиджака за потрепанным блокнотом.
– Марго… Как же ее фамилия… – Жюли попыталась припомнить, но оставила тщетные попытки.
– Ты не можешь просто так уйти, – донесся до них дрожащий голос старухи. – Разве ты забыл, что ты здесь благодаря мне!
Этьен оглянулся и с раздражением отметил присутствие парочки, которая внимательно следила за происходящим. Он слегка сжал Марго за руку повыше локтя и что-то ей зашептал, увлекая подальше от любопытных глаз.
– Ты не можешь так со мной поступать, – проговорила она уже тише. – Ты же помнишь…
Жюли удивленно посмотрела им вслед и перевела взгляд на Франсуа. Он сосредоточенно свел брови на переносице в попытке что-то вспомнить или мысленно сложить головоломку, и это придало его обычно добродушному лицу строгое и несколько суровое выражение.
– Как странно, – проговорила Жюли. – Не знала, что они так близко знакомы. Я никогда раньше не видела их вместе.
– Ну теперь мне будет о чем писать в следующем выпуске театральных заметок, а то Вер уже боится, что все темы закончились. – Губ журналиста коснулась быстрая улыбка.
Он поцеловал Жюли на прощание и с неохотой выпустил из объятий, а она быстрой змейкой скользнула по коридору, в котором только что исчезли Этьен и его пожилая спутница. Франсуа видел ее и раньше: эта дама была таким же неотъемлемым атрибутом театра, как старые, обветшавшие декорации, пылившиеся в запасниках. Несложно было догадаться, что прежде она тоже была актрисой – такой же молодой и подающей надежды, как Жюли. Когда же это было, в прошлом веке?
Франсуа все никак не мог избавиться от беспокоящей его мысли, прокручивая ее раз за разом в голове: что-то вертелось на краю сознания, пыталось всплыть на поверхность и распадалось, не находя надежной опоры. Он остановился в фойе напротив дверей бельэтажа и застыл перед обклеенной старыми плакатами стеной в торце помещения. Афиши выцвели; когда-то они, должно быть, висели прямо перед входом в Театр Семи Муз, а теперь скромно ютились на стене. «Дикие утки» и «Сон в летнюю ночь», «Дама с камелиями» и «Гамлет» – эти спектакли потрясли в свое время весь Париж и сделали имя театру. Почти со всех афиш и фотографий на него пронзительным карим взглядом смотрела красивая женщина неопределенного возраста с роскошной гривой каштановых волос и легкой улыбкой на полных губах. Пышные платья начала века, богато расшитые бисером и украшенные позолотой, охватывали ее стройный стан и подчеркивали соблазнительные округлости фигуры.
«Марго д'Эрбемон», – прочел Франсуа на одном из плакатов, датированных тысяча девятьсот десятым годом. Он и без того уже узнал ее. Тогда эту женщину знал весь Париж, но как же он мог забыть ее всего за десятилетие?
* * *За ее спиной крыльями бабочек трепетали сотни ладоней. Аплодисменты слились в глухой рокот, когда она упорхнула за кулисы и тут же очутилась в объятиях коллег по труппе, – они наперебой жали ей руки, обнимали, а кое-кто расцеловывал в обе щеки.
– Это было нечто, Марго! Ты сегодня превзошла сама себя.
– Поздравляю, милая! Ты была великолепна.
– Такую Офелию я вижу впервые!
– Сара Бернар ничто по сравнению с тобой!
Экзальтированная Мари преувеличивала, как обычно. Марго оправляла растрепавшиеся во время последнего акта локоны и прижимала тыльные стороны ладоней к пылающим щекам, все еще пытаясь отдышаться. Она кивала и раздаривала улыбки в ответ на поздравления и восхищенные возгласы, но ее взгляд рассеянно блуждал по сторонам в поисках кого-то.
