Марк Миллз - Дикий сад
После нескольких часов спасительного сна ситуация предстала в ином, менее драматическом свете. Паника улеглась. Помогло и то, что с первых секунд пробуждения мысли устремились в другом направлении.
К завтраку Адам явился последним. Его опередила даже Антонелла. Обе женщины горели желанием поскорее отправиться в сад, но, проявив великодушие, все же позволили ему выпить сначала чашку густого черного кофе.
Пострадавшая накануне лодыжка за ночь неестественно распухла и, как только вся процессия выступила в сторону сада, жалобно заныла. Впрочем, Адама ее протесты не тронули — он уже раздумывал над тем, как изложить историю в наилучшем виде. Закончилось тем, что он просто рассказал, как все было, поочередно представив каждую часть сада и показав обе его личины, явную и скрытую.
Синьора Доччи замолчала, когда Адам привлек их внимание к анаграмме слова «инферно» на триумфальной арке, и больше не произнесла ни слова.
Ключом к саду, объяснил Адам, была «Божественная комедия» Данте, а не «Метаморфозы» Овидия с их сказаниями о богах и богинях, интригах и проделках. Овидий лишь отвлекал внимание от главного, играя роль «копченой селедки». Так что его можно отставить в сторону.
Представленная в гроте история Дафны и Аполлона не более чем ширма. Скульптурную композицию следует рассматривать как эпизод чисто человеческой драмы: пожилой джентльмен отдыхает, предаваясь невеселым думам, а рядом резвится молодая парочка. К древнему мифу происходящее имеет лишь отдаленное отношение. В действительности здесь изображены Флора, ее молодой любовник и безутешный Федерико Доччи.
Рассказ Адама дополнил импровизированный комментарий Гарри, призвавшего обратить внимание на выражение лица Флоры. Взгляд неверной супруги устремлен на виднеющуюся вдалеке, на поляне Гиацинта, фигуру Аполлона. Именно этот взгляд, призывный, исполненный страсти, и выдает Аполлона как любовника Флоры. И именно в этом разоблачении ключ к загадке всего маскарада. В скрытом, тайном плане Федерико Доччи содержится указание на еще один ключ, литературный, спрятанный в тексте «Божественной комедии», в заключительной ее части, там, где после восшествия из Рая Данте обращается к Аполлону за вдохновением и помощью.
Теперь, когда три персонажа скульптурной группы изобличены как три стороны заурядного любовного треугольника, о чем еще может поведать сад? Замаскированный под Пенея, Федерико Доччи держит в руках чашу, наполняя мраморную канавку водой, которая, переливаясь через край, попадает в раскрытый рот Флоры, лицо которой представлено барельефом в полу. Согласно мифу, речной бог Пеней питает богиню цветов. В свете разгадки картина читается по-другому: Федерико дает своей супруге что-то выпить. Что? Если у склонившегося над канавкой единорога, этого символа чистоты, рога никогда и не было, то, с точки зрения живущего в шестнадцатом веке, питье далеко не чистое. Следовательно, оно…
— Яд… — негромко произнесла синьора Доччи.
— Думаю, да.
— Но полной уверенности нет.
— Есть еще один ключ. Сейчас мы к нему перейдем.
Выйдя из грота, они двинулись по кругу и остановились у поляны Адониса со скульптурой: женская фигура, склонившаяся над мертвым любовником Венеры. Объяснений не потребовалось — теперь, когда замысел Федерико перестал быть тайной, синьора Доччи и Антонелла поняли все сами: реальная, жившая три с лишним столетия назад Флора оплакивала своего столь же реального, но мертвого любовника.
— Думаешь, его убил Федерико? — спросила Антонелла.
— Похоже на то. Согласно мифу, Адониса убил дикий кабан.
— Наш герб… — пробормотала синьора Доччи.
— Вот и я о том же.
Синьора Доччи ничего больше не сказала, но благодарно кивнула Адаму.
Они вышли к храму Эхо, перед которым, вглядываясь в восьмиугольный пруд, лежал Нарцисс: наградой двоим, чья любовь была обречена, стала смерть. Проводя параллель с Эхо, можно было заключить, что и Флора умирала медленно и долго. Доказательством смерти от яда служила надпись на архитраве под куполом: Час разлуки настал: мы расходимся — я, чтобы умереть, а вы — чтобы жить; но что лучше — знает один лишь Бог.
Слова эти произнес перед самой смертью Сократ, покончивший с жизнью с помощью отвара цикуты.
Поляна Гиацинта, последний элемент сада, служила своего рода отражением поляны Адониса, расположенной на другой стороне долины. Но если там изображалась гибель любовника Флоры, то здесь рассказывалось о смерти самой Флоры.
Во многих отношениях именно эта деталь сада представлялась наиболее интересной частью тщательно разработанного плана Федерико Доччи. Именно здесь человек, стоявший за двумя убийствами, выступал из тени, позволяя постичь логику его мыслей. Объяснялось это тем, что сам Федерико Доччи столкнулся с проблемой.
Представьте себя на его месте.
Маскировка — идеальная. Сад, заложенный им в память о любимой жене, — тот сад, который он хотел представить миру, — в тематическом плане безупречен. Флора снова жива, теперь уже в образе богини цветов. Он ставит ее во главе сада, царицу, оглядывающую подданных — Адониса, Нарцисса, Гиацинта, — трагическая смерть каждого из которых отмечена генезисом цветка. Трагедия, Выживание, Обновление, Смерть и Воскрешение — все эти темы сплетены легко и непринужденно. И только история Гиацинта вызывает затруднение.
Сама история полностью соответствует его целям, и отказаться от нее невозможно. Снедаемый ревностью к Аполлону, Зефир, западный ветер, убивает объект их взаимных желаний. Все прекрасно, кроме одного. В мифе Гиацинт — сын спартанского царя, а не принцесса. Возникает проблема пола. Федерико обходит ее хитростью: Гиацинт лежит лицом вниз, длинные волосы скрывают лицо, широкая туника — тело.
Это уже прямой обман, не соответствующий им же установленным высоким стандартам, что понимает и сам Федерико. Он оставляет ключ — необычную позу Гиацинта — и помещает еще по одному ключу в каждую часть сада. Вызов, брошенный себе самому. Он хочет, чтобы люди узнали правду, но не хочет рисковать. Вот почему Федерико ждет и только спустя почти тридцать лет, когда его собственный жизненный круг близится к завершению, приступает к закладке сада.
Больше сказать было нечего, и Адам замолчал.
— Неплохо, да? — Гарри положил руку на плечо брату. — Для мальчишки.
— Неплохо. И не только для мальчишки.
Антонелла на похвалы не поскупилась, предложив отметить замечательный успех праздничным обедом.
Взяв синьору Доччи под костлявые руки, братья помогли ей вернуться к амфитеатру. Антонелла замыкала шествие. В предположениях о личности любовника Флоры женщины сходились на том, что, скорее всего, им был кто-то из приезжавших на виллу многочисленных художников и писателей. Молодой человек примерно одного с Флорой возраста и, уж во всяком случае, моложе ее супруга. А может быть, молодая женщина? Почему бы и нет? Последнюю версию предложил Гарри, и она имела под собой некоторое основание. Тулия д'Арагона, римская поэтесса и куртизанка, бесследно исчезла во Флоренции в 1548 году. Том самом году, когда умерла Флора. Не были связаны два этих события?
Что касается Адама, то он свои предположения держал при себе.
Дойдя до амфитеатра, синьора Доччи сказала, что хочет отдохнуть, и, попросив оставить ее одну, опустилась на скамью. Минут десять она смотрела на Флору, потом промокнула глаза и подозвала Адама.
— Как вы? — спросил он, садясь рядом.
— Вы сами не понимаете, что сделали.
— И что же я сделал?
— Что-то невероятное. Криспин будет гордиться вами. И я тоже. — Она похлопала его по колену. — В моем возрасте уже не ждешь ничего нового.
Узнав, что Антонелла уезжает, Гарри заявил, что не может упустить случай совершить еще один набег на Флоренцию. Предупреждение, что он, садясь с ней в машину, рискует собственной жизнью, действия не возымело. Адам проводил «фиат» крестным знамением.
Возвратившись на виллу и не найдя синьору Доччи, он окликнул ее.
— Сюда, — долетел до него глухой голос.
Хозяйка была в кабинете, у камина, перед небольшим портретом далекого предка, Федерико Доччи.
— Пожалуйста, называйте меня Франческой.
— Франческа… — повторил он, пробуя имя на слух.
— Я настаиваю.
— Непривычно.
— Для меня тоже. Я никогда не была Франческой. Всегда хотела быть Терезой.
— По-моему, немного слишком… святое.
Едва сказав это, он подумал, что зашел, пожалуй, слишком далеко, но ее губы, дрогнув, сложились в улыбку.
— А ведь вы и впрямь знаете обо мне слишком много. — Она повернулась к портрету. — Думаю, не сжечь ли его.
— Вы же не хотите.
Синьора Доччи покачала головой.
— Теперь понятно, почему у него такое выражение.
— По-моему, мы видим то, что хотим видеть.
