Клод Изнер - Маленький человек из Опера де Пари
— В воскресенье, двадцать первого. Дату я запомнил, потому что в тот день мы повели старшенькую к первому причастию. Она у нас косенькая от рождения, чуть не опрокинула дароносицу, толкнула кюре — просвиры по полу раскатились… Мы все со смеху полопались. А после обеда катались на лодке, тут младшенькая как завизжит… Я смотрю — мандаринки кверху брюхом в воде плавают, в метре от того места, где накануне дурень захлебнулся. Вот такая злая судьба… Бедные Фризик и Бобом!
— Ни при чем тут судьба, я так скажу, — вмешался служитель лодочной станции, который давно прислушивался к разговору, и видно было, что он тоже не прочь поболтать. — Это чей-то злой умысел. А ежели такое случается, все в первую очередь меня винить начинают, потому что, видите ли, я тут деньги зарабатываю и всякий сброд на лодках катаю. Вообще-то, папаша Астико, рыбалка здесь теперь запрещена, ну да ладно, рыбачьте, что мне из-за башмака и пары колюшек скандал устраивать…
— А почему рыбалка запрещена? — спросил Виктор.
— Да санитарные службы всполошились — считают, что мандаринки могли сдохнуть от какой-нибудь заразной болезни… Нет, это кем же надо быть, чтобы извести птичек, которые украшают собой панораму!
— Вы уверены, что уток убили?
Служитель принял плату за лодочную прогулку у очередных желающих покататься и после этого степенно ответил:
— Мой зять служит в полиции. Так вот он говорил, что в ветеринарной лаборатории проверили содержимое желудков погибших уток и нашли там ядовитое вещество. Очевидно, в пруду этой дряни больше не осталось, раз рыба не всплывает, так что ресторан может не бояться дурной рекламы, а то подобные слухи коммерции не способствуют.
— Что за ядовитое вещество?
— Понятия не имею, — пожал плечами лодочник. — Так или иначе, наши мандаринки не от старости умерли. Ну попадись мне в руки этот ненормальный…
— Кстати о ненормальных. В тот день, когда утонул кларнетист, вы не видели поблизости человечка очень невысокого роста?
Папаша Астико с подозрением окинул взглядом сначала Жозефа, задавшего вопрос, затем Виктора:
— А что, тот коротышка — ваш приятель? Он меня заболтал до смерти — я уж не знал, как от него отделаться, а потом видел, что он клеился к новобрачной, мужа ее до белого каления довел.
Виктор и Жозеф оставили наконец свидетелей в покое и, вернувшись на террасу ресторана, уселись неподалеку от семейства Робишон утолить жажду.
— Ну, Виктор? Вы думаете о том же, о чем я? Тони Аркуэ с половинкой ядовитой пряничной свиньи в желудке умер не сразу, но ему стало дурно и он не смог удержаться на поверхности озера. Вторая половинка свиньи выпала у него из кармана в воду, на следующий день ею полакомились мандаринки — и отправились на тот свет вслед за кларнетистом. Но мы с вами единственные, кто знает о смертоносной роли пряничных свинок в этой истории.
— И у нас нет ни одного прямого доказательства.
— Зато есть косвенные. Три человека и два пернатых водоплавающих умерли, отведав пряничной отравы: Тони Аркуэ, Жоашен Бланден, Аженор Фералес, Фризик и Бобом. Повезло только Ольге Вологде, которая откусила маленький кусочек.
«Демоническая утка полюбовалась безжизненными телами Леониды и Сигизмунда, после чего, издав сардоническое „кря-кря“, заковыляла прочь. Ее месть свершилась», — мысленно сочинил Жозеф и расстроился оттого, что не прихватил с собой ни пера, ни блокнота.
— Завтра воскресенье, — сказал Виктор, — я обещал Таша прогуляться вместе с ней. Но в понедельник я непременно наведаюсь в Опера и найду там Мельхиора Шалюмо — он присутствовал при каждом несчастном случае… то есть на месте каждого преступления.
— Нет, в день смерти Аженора Фералеса его никто не видел.
— Но мы не знаем наверняка, что его там не было. Он мог где-нибудь затаиться. Этот Шалюмо — гордиев узел всего дела. Встречусь с ним — разгадаю загадку.
— С моей помощью, дорогой зять.
«И с моей, господа, и с моей», — подумал инспектор Вальми, ловко уклоняясь от обстрела гороховыми снарядами из ложек-катапульт — малолетние Робишоны вели по нему прицельный огонь. К заказанной еде он едва притронулся, но сполна расплатился по счету, тщательно вытер руки салфеткой, надел замшевые перчатки и, обходя лужи, направился к папаше Астико, лениво болтавшему с лодочником.
— Полиция, друзья мои. Ай-яй-яй, закон нарушаем? Рыбку удим, пассажиров катаем, несмотря на запрет? Я сделаю вид, что ничего не заметил, если вы поведаете мне суть вашей беседы вон с теми господами.
— Мы добропорядочные граждане, всегда готовы к сотрудничеству! — заверил служитель лодочной станции.
— Я весь внимание, — кивнул инспектор Вальми, стараясь уберечь лаковые туфли от прибрежной грязи.
— Вот уж Кэндзи мне устроит! Этот фиакр ползет как черепаха. И сиденья тут жесткие, у меня поясница болит. Будущим отцам нужны комфортные условия. Эх, поспать бы сейчас, поничегонеделать!
— А не доводилось ли вам, Жозеф, читать о чудесной стране, где жили медноликие люди с узкими темными глазами? Зардандан — так называлась эта провинция империи великого хана. Там мужчина, после того как его жена разрешалась от бремени, в течение сорока дней не вставал с постели и все это время сам заботился о младенце. У них считалось, что отец тоже должен страдать, поэтому существовала такая справедливая традиция.
— Где вы эту чушь вычитали, Виктор?
— В «Книге о разнообразии мира» Марко Поло.
Джина чувствовала себя виноватой, но едва увидев Таша, спящую в алькове — на боку, кулачок прижат к губам, как когда-то в детстве, — она тотчас забыла о своих терзаниях и преисполнилась нежности к милому Рыжику. Присев рядом с дочерью, Джина отогнала Кошку, которая немедленно заворчала и выгнула спину.
— Мама, это ты? — сонно пробормотала Таша.
— Я о тебе беспокоилась. Как ты себя чувствуешь?
Таша села на кровати и засмеялась:
— Как кит, который мечтает станцевать вальс, но у него получается только бурре.[72] Хочешь чаю?
— Не вставай, я сама приготовлю. Я купила плетенки с изюмом и сырные пирожные.
— Я и так толстая, толще некуда. Знаешь, кого мне больше всех не хватает? Рахили! Вот бы взмахнуть волшебной палочкой — и чтобы мы оказались здесь все вместе: моя сестренка, ее муж и их сыночек Маркус, которого я видела только на фотографии. А от папы есть новости?
— Пинхас стал большим человеком. Со своим ирландским партнером открыл синематографический салон на Западном Бродвее — понятия не имею, где это, но думаю, что квартал респектабельный и доходный. Зал рассчитан на сто пятьдесят зрителей. Они заключили арендный договор на пять лет, переманили у мистера Эдисона пианиста, который подбирает музыку к картинкам, мелькающим на экране, и двух механиков. У них каждый день аншлаги. Твой отец становится заправским капиталистом — вот ведь причуда судьбы…
— Мама, а ты счастлива?
— Понимаешь, я… О, мне так неловко об этом говорить!
— Почему неловко? Что тебя мучает? Твои отношения с Кэндзи? Мамочка, несмотря на ваши с ним конспиративные хитрости, все вокруг знают, что происходит, и все за вас радуются.
— Боже, мне почти пятьдесят, я скоро стану бабушкой, я русская еврейка, а он японец…
— О нет, только не надо расовых теорий, проповедуемых месье Дрюмоном[73] и его присными! Ты любишь Кэндзи, он любит тебя — все очень просто. И велика ли важность, что «скажут люди»? Думай о себе и о нем… А где же чай и обещанные плетенки с изюмом, где сырные пирожные?..
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Понедельник, 12 апреля
Угрюмое холодное небо, с самого рассвета злонамеренно копившее над Парижем тучи, сдержало обещание: пошел снег. Виктор не рискнул ехать на велосипеде и поднялся на империал битком набитого омнибуса. Оттуда он вскоре и увидел Биржевой дворец, похожий на фигурный торт. Ассоциация тотчас вызвала чувство голода — Виктор встал рано, так что позавтракал давно. Спустившись с империала на остановке, он пробрался между писсуаром и припаркованными транспортными средствами биржевых посредников, и остановился перед перистилем[74] — архитектурным излишеством дворца Броньяра, которое сегодня показалось ему особенно отталкивающим.
— Золотой телец твердо стоит на четырех копытах. Впрочем, молчу, молчу — все-таки мне удалось здесь без труда продать пакет облигаций, полученных в наследство от отца, и квартира на улице Фонтен куплена именно на эти деньги. Ох, кажется, я говорю вслух, — спохватился он, поймав на себе насмешливые взгляды молоденьких цветочниц.
Виктор побродил по импровизированному рынку: за окружающей дворец решеткой толпились в основном женщины с кошелками, все пытались продать за несколько франков пакеты акций, упавших в цене до нулевой отметки. Когда-то за этими акциями охотились, беспощадно сражались, чтобы ими завладеть, а теперь в них только и осталось ценного, что сама бумага. Однако и на такой товар находились покупатели — ушлые негоцианты, намеренные объявить себя банкротами, приобретали обесценившиеся акции, чтобы предъявить их в доказательство своей финансовой несостоятельности. И нередко такие фокусы приносили положительные результаты. Виктор понаблюдал за сутолокой и редкими актами купли-продажи, и подумал, что в отличие от удалившихся от дел буржуа, отставных военных и неудачливых политиков — основных посетителей дворца Броньяра, — эти господа негоцианты ходят на Биржу как в цирк, в театр или на скачки. Они прогуливались с важным видом, пыхтели сигарами и сыпали понятными только местным завсегдатаям словечками, обсуждая падение Тюрбана, прекрасное самочувствие Баронессы и попутный ветер для Кораблика.[75]
