Катерина Врублевская - Дело о рубинах царицы Савской
— Я эти корешки с собой возьму, — сказал Нестеров, — обследовать надо будет в хорошей лаборатории.
— А у вас, Арсений Михайлович, спина в порядке?
— Да, вашими молитвами, — ответил он. — Но попотеть пришлось изрядно. Ощущал себя лошадью, запряженной в мельничное колесо.
— Да уж, — поддакнул Головнин, откусывая большой кусок от инджеры. — Подобное приключение не забудется долго. Будет о чем вспомнить на старости лет. Шесть женщин за ночь — это не шутка.
Больше всех оказалось у Георгия — восемь, у Григория, как и у Головнина — по шесть, у Нестерова с Аршиновым по пять. Монах Автоном от вопросов отмахнулся. Он молился, отбивая земные поклоны. Малькамо молчал.
— А ты, принц? — спросил его Аршинов. — Что прячешься от товарищей? Делись, скольких осчастливил?
— Ни одной, — ответил он и потупился.
— Да как ты мог! — возмутился Аршинов. — Мы тут уродовались, а ты в сторону увильнул?
— Я не увиливал, — твердо сказал Малькамо. — Десять женщин получили то, на что они надеялись. Просто я до них не дотронулся. Давал им то, что им надо было, они сами управлялись. Простите, я больше не буду отвечать на вопросы, мне тяжело.
— Кстати, где Агриппина? — спросила я, чтобы переменить разговор.
— А разве она не с вами? — удивились мои собеседники. Георгий даже прекратил есть и смотрел на меня во все глаза.
— Нет, не со мной. Она ночью вышла из хижины и больше с тех пор я ее не видела.
— Неразумно, Полина, очень неразумно, — покачал головой Аршинов. — Как же вы ее отпустили?
— А что я могла поделать? — возразила я. — Груша — девушка взрослая, не крепостная, как ее удержать, если она желает уйти? За косы силой?
— А вот и она, — Нестеров показал в сторону.
Мы обернулись. К нам степенно приближалась Груша в сопровождении высокого рослого эфиопа лет тридцати пяти. При виде их Георгий встал и растерянно посмотрел на нас.
Агриппина подошла и поклонилась в пояс.
— Барыня, Аполлинария Лазаревна, и вы, Николай Иванович, ухожу я от вас. Замуж выхожу. За Ватасу.
И она показала на эфиопа, молча стоявшего рядом.
В наступившей тишине я услышала, как Георгий заскрипел зубами.
— И когда это случилось? — спросил Аршинов, хотя можно было и не спрашивать.
— А вот сегодня ночью и порешили, — ответила Груша. — Я, как от вас, барыня, ушла, так сразу на него и наткнулась. Нашли пустую хижину и слюбились. Потом еще пятеро приходили, совсем не такие, как Ватасу. Мой Васятка лучше всех.
С диким криком осетин кинулся на Грушу, но ее суженый скупым движением перехватил и отбросил в сторону. Его лицо не изменилось.
— Одумайся, Агриппина, что ты говоришь? — воскликнула я. — ты же православная!
— Ну и что? Разве эфиопы не православные? А то, что ревности промеж них нет, так это и славно. Жила бы я с ним, — она показала подбородком на Георгия, сидевшего на земле, — он бы меня уморил, или бы прирезал, как сейчас собирался.
— А как же колония? — спросил Нестеров. — У вас там никто не остался?
— Что колония? Братец умер, а без его жены я как-нибудь проживу. Я ехала в Африку мужа себе найти, вот и нашла, — она с любовью посмотрела на гиганта, тот наклонился и расцеловал ее в обе щеки.
Мы стояли озадаченные. Девушка сделала свой выбор, ей и решать. Но оставлять ее тут, среди туземцев, живущих по своим обычаям, мало схожим с обычаями цивилизованных людей, было как-то не с руки. Агриппина прервала тишину.
— Автоном, голубчик, — она умоляюще взглянула на монаха, — пожени нас и благослови. Ты здесь единственное духовное лицо, а мне страсть как хочется венчанной быть. Чтоб все по закону.
Я облегченно вздохнула. Как законная жена, Агриппина будет находиться под божьим благословением, а это немаловажно для ее и нашего спокойствия.
Автоном кивнул в знак согласия, и успокоенная Агриппина удалилась вместе со своим нареченным Васей. На Георгия было страшно смотреть. Вот что бывает, когда из-за гордыни постоянно отталкиваешь женщину. Отталкиваешь, а она возьмет и уйдет. И что тогда? Останешься на бобах. Что и произошло с нашим осетином. Нет, недостаточно у неофита смирения…
Вдруг ко мне подошла старая эфиопка, закутанная с головой в белую шамма и что-то стала бормотать, протягивая ко мне руки. Я расслышала только слово «Македа».
— Малькамо! — позвала я юношу. — Переведи мне, что хочет эта женщина.
Принц внимательно выслушал ее, потом поклонился, поцеловал ей руки и четырехкратно в обе щеки. Она что-то вручила ему и отошла. Он повернулся ко мне, лицо его было смущенным, ресницы трепетали.
— Рассказывай, что она тебе сказала?
— Полин, мне неудобно… По-моему, это глупости. Но Мулюнаш, так зовут старуху, считается у оромо известной прорицательницей.
— Не томи, что ты ходишь вокруг да около? И что такое «Македа»?
— Так на языке геэз называют царицу Савскую.
— А причем тут я? Или речь шла не обо мне?
— Мулюнаш сказала, что я буду негусом, самым великим из всех негусов, если не считать сына Македы, но только если ты будешь моей женой. Именно от тебя будет зависеть, вступлю я на трон Абиссинии или нет. Потому что у тебя знание и воля. Она увидела это в твоих глазах.
Я была слегка разочарована. Вместо того, чтобы сказать что-то дельное, хотя чего ждать от старухи, прожившей всю жизнь в глинобитной мазанке, я услышала очередные бредни. Точно так же гадали цыганки у нас в N-ске, в Александровском парке: "Позолоти ручку, красавица. Все тебе расскажу, смарагд мой яхонтовый, ничего не утаю…"
Старуха приблизилась ко мне и протянула мне лепешку инджеры. Я машинально взяла и отошла в сторону.
Малькамо увидел, что я отвернулась, и торопливо добавил:
— Она, действительно, видит будущее, я ей сразу поверил. Ты — необыкновенная женщина, я давно это понял! Никогда таких не встречал.
Этим и объяснялся его восторженный пыл: учился в закрытом заведении для мальчиков, с европейскими женщинами практически не общался, хотя и видел их из окна интерната. Я была для него всего лишь символом запретного плода.
— А что она тебе дала? Я видела какой-то мешочек.
— Так, — смутился он, — травки разные. Наши специи для еды в дорогу.
— Хорошо. Давай пойдем, уже поздно.
* * *Глава одиннадцатая
Старики приносят пергамент. Прогулка к крокодилам. Побоище. Смерть Григория. Крокодилья нора. Заветный сундучок. Полина примеряет корону. История внучки Пушкина. Малькамо возражает. Праздник Тимката.
Оставшаяся часть трапезы прошла в полном молчании. Когда мы насытились, Аршинов произнес:
— Господа, все это конечно, замечательно: афинские ночи, замужество Агриппины, но пора и о рубинах вспомнить. Где эти старейшины? Мы свои обязательства выполнили, пусть теперь они выполняют свои. Малькамо, возьми, пожалуйста, Георгия и Григория, и попроси старейшин прийти к нам.
Ждать долго не пришлось, старейшины явились и принялись благодарить наших мужчин за то усердие, которое они проявили для племени в прошлую ночь.
— Все это замечательно, — нетерпеливо ответил Аршинов. — Но мы пришли за тем, что оставили вам два белых дабтара, бывших здесь несколько лет назад.
— Они оставили нам свое семя. От них народилось восемь детей. Все дети крупные, здоровые. Мы надеемся, что и ваши дети будут такими же.
— Это все?
— Нет, еще они оставили пергамент и начертали на нем неизвестные нам слова. И сказали, что только тому, кто продолжит святые слова, откроется тайна.
— А вы сами знаете их?
— Да, — кивнул старец. — Мы заучили их, но они на чужом языке и смысла их нам не дано понять.
— Давайте сюда этот пергамент, — приказал Аршинов.
Один из стариков протянул ему обрывок.
— Постойте-ка… — закричала я, отбежала в сторону за хижину и полезла под шамму, где в потайном кармане панталон лежал мой кусок пергамента. — Вот, смотрите!
Аршинов взял два куска, один из которых был практически смыт водой, и приложил друг к другу. Они совпали по линии обрыва.
— Можно мне? — попросил Малькамо.
Он взял пергамент и прочитал, шевеля губами. Что-то знакомое показалось мне в словах, что он произносил.
— Повтори, что ты сказал, — сказала я.
— Странно… Буквы амхарские, а слова непонятные.
— Прочитай вслух и медленно.
— Отче наш ежи еси на небеси… — запинаясь, прочитал Малькамо.
— Да святится имя Твое, да прибудет воля Твоя… — произнесли мы хором, а Автоном осенил себя размашистым крестным знамением.
Старики переглянулись.
— Вы сказали правильные слова. Именно им нас научили два белых дабтара. Поэтому мы покажем вам, где сокровища.
Аршинов глубоко вздохнул и с шумом выпустил воздух:
— Наконец-то, слава, тебе, Господи! Идти-то куда?
— Туда, откуда пришла голая белая женщина. Она — атыкрав![64]
