Валентин Лавров - Железная хватка графа Соколова
— Полная тишина! А сколько внедрено нынче откровенно шпионских организаций?! У меня их целый список, да это если кого и волнует, то только тех деятелей, вроде этого Ленина, которым интересно знать адреса, куда обращаться, чтобы торговать родиной.
Курлов разволновался, лицо его покраснело. Соколов с легкой насмешкой спросил:
— Коли положение столь безысходно, так, может, и мне нет резона лезть в большевистское логово? Выясню я связи Ленина в Германии, узнаю лиц, финансирующих его подрывную деятельность. А что дальше?
Курлов вскочил с кресла, быстро стал ходить из угла в угол. Остановился, четко произнес:
— Мы — бойцы и обязаны до последнего стоять на охране России. Наша совесть должна быть чиста. У вас есть телефон Распутина? Вот он, договаривайтесь о встрече. Время терять нельзя. Домой, к отцу, вам, Аполлинарий Николаевич, ни в коем случае появляться нельзя. Прекрасно, что вы приехали в столь ранний час, когда никто из знакомых в городе вас не заметил. Не ходите пешком, не обедайте в ресторане. Пусть ваше пребывание в Петербурге останется тайной и не вызывает толков. В этом номере вам удобно? Вот и живите. Телефон тут есть. Удачи!
Мадера для Распутина
Курлов ушел. Соколов снял телефонную трубку, услыхал женский голос:
— Семнадцатый слушает!
Соколов назвал номер телефона Распутина. Голос повторил номер, произнес:
— Соединила!
Никто долго не отвечал. Соколов уже хотел сделать отбой, как вдруг услыхал веселый, с сильным провинциальным произношением мужской голос:
— Ну, кому не дрыхнется? Чего раззвонился?
Соколов в тон ответил:
— Кто рано встает, тому Бог подает. Григорий Ефимович, это ты?
— А ты кто?
— У меня трудная фамилия — Штакельберг.
— Из жидов, что ль?
— Нет, из немцев.
— Ишь, а говоришь — чисто русский. Ну, чего тебе?
— Разговор есть.
— Мне про тебя, кажется, упоминали. У тебя, слышь, деньги нынче водятся? Заедь к Елисееву, у него вчерась брали хорошую мадеру. Возьми хоть полдюжины, но не жмись, самой дорогой, французской. Скоро приедешь? Ну, давай, поспешай. Бабами интересуешься? Подберем тебе аппетитную.
Соколов повесил трубку, глубоко вздохнул, перекрестился на икону Божией Матери Владимирской, висевшей в красном углу:
— Спаси и сохрани! Чует сердце, важные дела начинаются.
ПОХОТЬ
Извозчик, нанятый Соколовым, остановился у дома № 64,что по Гороховой. Здесь жил человек, страстно обожаемый одними и люто ненавидимый другими, — Григорий Распутин. Любимец царской семьи (государя он называл «папой», государыню — «мамой», он, как гласила молва, управлял всей Россией. Без его ведома — простого полуграмотного мужика — не решался ни один государственный вопрос.
Соколов испытывал острое любопытство: какой на самом деле окажется эта фантастическая фигура? И к этому чувству примешивалось другое: тревога.
Предчувствия же никогда гения сыска не обманывали.
Российская знаменитость
Соколов нажал кнопку электрического звонка. И сразу же услыхал частую дробь легких ножек. На пороге стояла миловидная, простоватая застенчивая девушка. Ее голову перехватывал синий в горошек платочек, какие носят молодые крестьянки.
— Вы кто? — спросила девушка. Вскоре выяснилось, что это дочь Распутина. Ее круглые щечки при виде мужчины-красавца зарделись.
Соколов не успел открыть рта, как услыхал откуда-то из комнат сильный мужской голос:
— Варька, кто приперся? Никого не пускай.
У Соколова зрачки сузились в точку. Отстранив рукой Варьку, он прошел вперед, на голос. В гостиной в грозной позе стоял Распутин. Это был высоченный мужик, в шелковой навыпуск белой рубахе с расшитым воротом, в мягких высоких сапогах, темных бархатных портках. Черные, свалявшиеся волосы, спутанная густая борода придавали Распутину некий звероподобный вид. Это впечатление усиливали мясистые плотоядные губы и широкий громадный нос.
Возле Распутина стоял мужик с невероятно широким разворотом плеч, выдававшим громадную силу. В руках он с понурым видом мял шляпу. Распутин сквозь зубы произнес:
— Спасибо, Синицын, что доложился. Я скажу папе про этих гнид ползучих. Сошлет он их на каторгу, будут знать.
Синицын направился к дверям, а Распутин поднял на Соколова небесно-голубые, светящиеся мужицкой хитростью глаза.
— Это ты, что ль, звонил? Мадеру притащил? Коли нет, пшёл отседа... — и он, широко взмахнув руками, произнес слово, обозначавшее место назначения.
Порхавшие по мягкому ковру две расфуфыренные бабешки прыснули смехом, простонародно прижимая ладошки ко рту.
Соколову вся эта сценка показалась настолько комичной, что он расхохотался громово. Малость успокоившись, весело произнес:
— Ну, Григорий Ефимович, да ты натуральный хам!
Глаза Распутина потемнели, рот сложился в жесткую складку:
— Ты, немец, чего? Приперся в гости, да еще с порога лаешься?
— А чем ты лучше немца? — парировал Соколов. — Все природные русские для начала с гостем здороваются. Тем более не с пустыми руками к тебе пожаловал. — Соколов вдруг гаркнул так, что не ожидавший этого Распутин вздрогнул. — Эй, Сидор, тащи!
Громадный, словно медведь, облаченный в армяк, в гостиную ввалился извозчик. В руках он держал большую плетеную корзину, из которой заманчиво выглядывали винные бутылки, добротно залитые темным и красным сургучом. Извозчик бережно опустил корзину на ковер.
Устрицы
Распутин оживился. Морщины вокруг глаз вмиг расправились, лицо стало молодым. Он вскочил, стал вынимать бутылки, по слогам вчитываясь в этикетки.
— Так-с, ма... мадера, ма... Массандра, хорошо! Это чего? «Пино-Гри Ай-Даниль». Тьфу, язык сломаешь! «Дер-птский доппель кю... кюмель»! Ну и пишут, мать их!
А вот эту я уважаю, шампанскую — «Редерер Тиллери». — Почесал в потылице. — Ты, немец, за нее шесть рублев платил?
Соколов презрительно фыркнул.
— Не знаю, ценами пусть торговки интересуются.
Распутин пилюлю проглотил, хлопнул в ладоши:
— Эх, выпьем, немец, за твое здоровье! Варька, ты где? Прикажи, пусть Дунька закуску ставит, угощаться будем. В леднике вчерашние устрицы остались?
Варька, неуловимо похожая на отца, смазливая, с лукавинкой в глазах, со вздохом отвечала:
— Батюшка, все устрицы разошлись! Сами кушать их изволили, и в леднике нынче только капуста да соленые огурцы.
— Ну, собаки, все сожрали! Мне от самого Штюрмера подарок был этими устрицами — свежие и жирные. Ну, ладно, выпьем под соленый огурец. — Хлопнул Соколова по плечу. — А желаешь холодного поросенка под хреном? Вчерась гуляли в «Де Пари», это, помнишь, в доме шестнадцать на Морской. Молочные хрюшки — пальцы не откуси себе, когда кушать станешь.
— Не хлопочи, Григорий Ефимович.
— Ты, немец, мне пондравился. — Распутин длинными ногами широко шагнул к окну, где в простенке висел телефон. Покрутил рычаг, снял трубку. — Барышня, дай мне 96-10. Альмир, это ты, что ль? Вчерась я малость у тебя недогулял. Прикажи быстро поросенка под хреном доставить, пришли ко мне еще устриц, лимонов, перепелов жареных. У тебя они, собаки, нежные были. Да не собаки — перепела. Глухаря не забудь приготовить. И вообще из дичи что-нибудь сделай — горячее. Рыбки какой? Малосольной лососи, сельди, паровой осетрины. Ну сам придумаешь! Слышь, блудодей, у тебя вчера подали, помнится, стерлядь восхитительную — желтобрюхую, двинскую, что кит библейский. Такую же мне сейчас на дом предоставь, фаршируй ее черной икрой и крабами. Слышь, Альмир, а почему, домой вернувшись, у меня пиджачные рукава в сырости оказались? Ах, в бассейне руками рыбу ловил? Еще б, померанцевой очен-но до бесчувствия огорчился. За сапоги вытягивали? За это благодарю. Не приведи Господи утонуть без чистого покаяния. Тащи скорей, трапезовать пора.
Распутин перекрестился, повесил трубку и крутанул ручку — дал отбой.
Прозорливец
Распутин деловито осведомился:
— Ты, немец, пьешь?
— Пью.
— Много?
— По обстоятельствам дела.
— Справедливо! Эй, Варька, поставь закуску, капусты побольше. Пока Альмирка кушать привезет, мы свое нутро утешим. С чего, немец, заряжаться начнем?
— Мне безразлично. Кубки какие красивые!
— Серебряные! Это мне граф Коковцов подарил на мое тридцатитрехлетие — дюжину на серебряном же подносе. Сказывал, что самому Иоанну Грозному принадлежали. Я по доброте и скажи папе: «Чего граф после своего финансового министерства без дела киснет? Поставь его председателем Совета министров». Папа сделал, как я просил. А граф добро забыл, стал про меня и папе, и маме срамные слова нашептывать. Те его и слухать перестали.
