Дж. Джонс - Реквием в Вене
Иетти скончалась в 1878 году от удара, и Штраус, не переносивший одиночества, женился через пятьдесят дней, но на сей раз на свою погибель. Ангелика, или, как ее уменьшительно звали, «Лили», Дитрих была на двадцать пять лет моложе Штрауса и тоже певица. Она обхаживала Штрауса в надежде получить место в Театер-ан-дер-Вин. Штраус, однако, искал не роли наставника в искусстве, а легкого развлечения с какой-нибудь молодой женщиной. Их связь началась еще до смерти Иетти. Естественно, что одинокий и только что овдовевший Штраус прибился к Ангелике. Обвенчанная в церкви Святого Карла,[70] супружеская пара поселилась во дворце на Игельгассе; здание было построено по планам, предложенным и вдохновленным Иетти.
Супружество оказалось несчастливым. Лили завела роман с директором Театер-ан-дер-Вин, что в то время в Вене не составляло секрета ни для кого и причиняло Штраусу немало страданий. После четырех бурных лет замужества со Штраусом она сбежала с директором (который, в свою очередь, вскоре дал деру от нее) и, по слухам, теперь жила в Берлине, работала в шляпном магазине, перебивалась кое-как на грани нищеты и цеплялась за любую возможность опорочить своего бывшего мужа в прессе.
Немного спустя после распада их супружества Штраус встретил Адель Дойч-Штраус, моложе его на тридцать один год, вдову банкира по фамилии тоже Штраус. Все произошло так, будто их союз был предназначен им судьбой. Оба быстро обрели утешение друг в друге, и с помощью Адель Штраус вновь окунулся в свое творчество, создавая такие шедевры, как оперетта «Цыганский барон». Однако пожениться им в Вене не представлялось возможным, ибо католическая церковь как не признавала его развод, так и не благословляла брак тех, чья супружеская жизнь завершилась подобным образом.
Некоторое время Штраус и Адель просто жили друг с другом, пока ими не овладело страстное желание узаконить их союз. Для этого Штраус отказался от австрийского гражданства, поселился на некоторое время для получения гражданства в немецком герцогстве Саксен-Кобург, где развод был узаконен, и оставил свою католическую веру ради протестантизма, который допускал заключение брака между разведенными людьми. Тут следует заметить, что подобная смена вероисповедания не представлялась Штраусу слишком уж затруднительной, ибо он был еврейского происхождения, а его переход в католичество — уловкой, чтобы дать возможность семье завоевать положение в империи. В 1887 году Штраус и Адель наконец-то поженились, а затем возвратились в Вену. Адель оказалась таким же хорошим управляющим, как и Иетти, так что последние годы Штрауса стали плодотворными и полными довольствия. Действительно, Адель проявила себя настолько способной в управлении делами Штрауса, что ее называли не иначе как «Козима вальсов», сравнивая с вдовой Рихарда Вагнера, столь ревностно охранявшей творческое наследие своего мужа.
Когда фиакр свернул с оживленной Главной улицы округа Виднер на более спокойную элегантную Игельгассе, Вертен почувствовал, что с нетерпением ожидает предстоящую беседу со вдовой. К тому же он надеялся узнать, почему она не присутствовала на похоронах своего мужа, что в свое время вызвало скандал.
Когда экипаж подъехал к дверям здания на Игельгассе, 4, с желтым, как у Шенбруннского дворца, фасадом, украшенным кариатидами, Гросс первым сошел на землю. Как обычно, он не опускался до таких низменных вещей, как оплата кучера, оставляя это Вертену. Однако сегодня это не докучало адвокату так, как обычно.
Их ожидали и провели в гостиную просто впечатляющих размеров. Мраморный пол был устлан прекрасными коврами; вышитые шелковые подушки украшали диваны, расположенные параллельно друг другу перед огромным камином в венецианско-мавританском стиле. Хрустальные люстры над головой ловили и преломляли солнечные лучи, проникавшие через большие окна, выходящие на восток: ромбы красного, синего и желтого света плясали по потолку и стенам.
С секретарем госпожи Штраус связались по телефону еще утром, и Вертен объяснил, что он и его коллега весьма желали бы обсудить отношения ее покойного мужа с директором Придворной оперы Густавом Малером. Само упоминание имени князя Монтенуово как их покровителя исключило любые дальнейшие вопросы со стороны секретаря. Теперь, ожидая в этой чрезвычайно помпезной комнате, они представляли себе, что она произвела подобное же впечатление и на Адель Штраус.
— Прошу вас, садитесь, господа. — Этот голос исходил от маленькой, смахивающей на серую мышку женщины, которая стремительно вошла в комнату из боковой двери. Облаченная с ног до головы в черное, она двигалась не без известного изящества, а ее шелковые юбки производили шорох, похожий на шум ветра в осенней листве.
Дама указала на диван, рядом с которым они стояли, и села напротив.
— Очень любезно с вашей стороны принять нас с таким незначительным уведомлением по времени, госпожа Штраус, — произнес Вертен. Коллеги договорились, что беседу будет вести он.
— Не стоит благодарности, — ответила она, чинно устраиваясь на краешке дивана, подобно птичке, готовой вспорхнуть. — Однако же должна признаться, что цель вашего визита выше моего понимания. Шани, то есть я имею в виду Иоганна, очень мало общался с господином Малером. Полагаю, они обменялись вежливыми письмами в прошлом году, когда Малер дирижировал «Летучей мышью» в Придворной опере. Состоялась также короткая встреча в мае, когда Иоганн дирижировал увертюрой к этой оперетте в Придворной опере. Но их никак нельзя назвать близкими друзьями.
— Господин Малер — большой поклонник творчества вашего супруга, — изрек адвокат. — Он желает отдать дань уважения ему. — Коллеги решили сочинить эту историю, хотя Вертен находил такой предлог весьма малоубедительным. С другой стороны, они не могли заявиться к госпоже Штраус и напрямую спросить у нее, не питает ли она каких-либо подозрений относительно смерти ее мужа.
— Что за странное заявление, — уязвленно фыркнула дама. — После всего того, что Малер наговорил о «Золушке» моего Иоганна.
— Я не имел ни малейшего представления ни о каких комментариях подобного рода, госпожа Штраус, — промолвил Вертен.
Она с удивлением уставилась на них.
— Вас послал господин Малер, и вам неизвестно, что он наотрез отверг возможность исполнения последней и, возможно, самой выдающейся работы моего мужа? Балет, основанный на истории Золушки. Иоганн дописал последние ноты к нему на своем смертном одре. Это была его любимая работа, и ему многого стоило сосредоточиться на музыке в такой период. В последние дни разум его сильно помутился, но он не расставался с музыкой до самого конца. Даже его последние слова, собственно говоря, были из популярной песенки «Милый братец», написанной его старым учителем музыки Иосифом Дрекслером: «Es muss geschieden sein — Мы должны проститься». Дорогому Иоганну стоило таких мучений продолжать работу над балетом до последней минуты его жизни, а господин Малер имел наглость отнестись к его последнему творению как к собранию «астматических мелодий».
При этих словах брови Вертена от удивления взлетели вверх. Это было слишком похоже на Малера, совершенно лишавшегося чувства такта, когда дело доходило до художественных оценок.
— Мы, собственно, не являемся непосредственными посланниками господина Малера, — быстро вмешался Вертен, чтобы исправить свою оплошность. — Скорее мне следовало бы сразу же объяснить вам, что дирекция Придворной оперы послала нас, дабы определить должную дань уважения.
Это, казалось, умиротворило вдову; она глубоко вздохнула.
— Хорошо, теперь вы знаете, что я считаю должной данью. Постановку «Золушки». Хотя, я полагаю, что дирижирование моим покойным мужем «Летучей мышью» означало некоторым образом почесть. Но это обернулось трагедией.
— Как это так? — поинтересовался Гросс.
Она переключила свое внимание на него. Похоже на то, что манера Гросса держать себя нравилась ей больше, ибо очертания ее крепко сжатого рта несколько смягчились. Вертен позволил криминалисту играть ведущую роль.
— Ведь именно при этом он простудился, разве не так? На Духов день, 22 мая. Я сказала ему, что не стоит ехать в этот промозглый старый сарай, оперный театр, потому что погода оказалась совершенно безжалостной, как бывает в конце весны. Или же по крайней мере я настаивала, чтобы он надел теплое нижнее белье. Но Иоганн и слышать не хотел о таком богохульстве. Он был очень тщеславным человеком; он хотел, чтобы его фигура во фраке выглядела подтянутой и энергичной. Именно там и тогда его здоровье было подорвано. Простуда перешла в пневмонию, которая и унесла его, не прошло и двух недель.
При этом она шмыгнула носом, извлекла из левого рукава шелковый платочек и слегка коснулась им своего носа.
Вертен, как и любой житель Вены, прекрасно знал об этом трагическом конце. Теперь он внезапно увидел еще одну связь между Придворной оперой и смертью. Но здесь едва ли стоило искать преступника. Никто не может замышлять смерть другого человека через простуду.
