Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— «Граф Соколов-с»! — на весь зал провозгласил Егоров.

Блюдо было сказочной красоты и божественного вкуса.

— Только ради этого «Соколова» стоило родиться! — с восторгом произнес Мартынов. — Ну а сам герой что молчит? Как допрос одноногого?

Соколов, выкатывая глаза и подражая поручику Алябьеву, рапортовал:

— Господин подполковник, мещанин Кашица признался: он проиграл паспорт мяснику Леснорядского рынка по фамилии Овчинников. Случилось это весной прошлого года. Позволите салат доесть?

Сахаров ахнул:

— Неужто?

— Так точно, ваше превосходительство! — Соколов решил не выходить из роли. — Одноногий понял: дело принимает серьезный оборот. Он решил повиниться: «Играл в трынку с владельцем мясной лавки Овчинниковым на Леснорядском рынке, продулся в пух — трешник просадил. Тогда под залог в два рубля мяснику отдал свой паспорт». Понятно, эти деньги тоже продул. Паспорт хотел со временем выкупить, да вдруг смекнул: в полиции всего за целковый выправят новый. Так и поступил. Что со старым паспортом? Того не ведает!

Мартынов, желая изобразить бурную деятельность, приказал:

— Сейчас же следует выяснить адрес жительства этого Овчинникова и арестовать его. Уж он-то мне доложит, кому ксиву… э-э, паспорт передал!

Алябьев, присевший на дальний уголок стола, торопливо дожевывая жирный кусок селедки, пробубнил:

— Срочно арестовать, оперативно-с!

Соколов сделал печальную мину:

— Поручик, ты малость опоздал. Овчинников давно на кладбище лежит. Его прошлым летом нашли убитым в его же лавке.

— Вот тебе на! — простонародно почесал в затылке Сахаров.

— Но у меня есть в запасе картежник и убийца Тюкель, — сказал Соколов. — Бог даст, клубок распутается…

— Бог даст, — согласился Сахаров. Даже выпитая водка не разогнала его грусть.

Когда пришло время прощаться, Сахаров отвел в сторону гения сыска, обнял его и сказал:

— Если бы не нынешнее дело с прокурорскими костями, то и ты со мной отправился бы.

— Надолго?

— Знает лишь Бог да начальство. Большего сказать не могу…

Соколов задумчиво проговорил:

— Близка крупная военная заваруха.

Сахаров согласно прикрыл веки.

Друзья еще раз обнялись, поцеловались. Соколов перекрестил приятеля:

— Храни тебя Бог, Евгеша! Я тебя любил.

Несмотря на поздний час, подавив грусть расставания, Соколов отправился на Долгоруковскую, в Бутырский замок.

Радуясь замечательному гостю, покинул теплую супругу всегда нетрезвый начальник Бутырской тюрьмы капитан Парфенов. Он расцвел от счастья:

— Наконец-то, сам Аполлинарий Николаевич! Рад видеть вас в нашем гостеприимном доме! Какие приятные новости?

— Мне нужен Тюкель.

— Это который процентщицу зарубил? Через три минуты спущу его. В какую следственную камеру прикажете?

— В первую, там есть смежная комната, мне она понадобится.

— Слушаюсь, господин полковник! Сей миг прикажу, там пыль вытрут.

Соколову был неприятен запах камеры следователя. Новый громадный диван испускал резкий запах кожи, который мешался с отвратительно застоявшейся табачной вонью.

Он распахнул узкое высокое окно, забранное продольной решеткой. Свежий ветер ласково коснулся лица. Где-то рядом шумел город. Подумал: «Будь арестантом, я наверняка бы сумел бежать отсюда. Следователя прихлопнул как муху, а решетки разогнул бы!»

Сыщик испытал неожиданно сильное желание сейчас же опробовать свои силы на решетке, но сдержал себя. Словно предчувствовал, что вскоре ему придется это делать, спасая свою жизнь.

Ну а пока что в дверь постучался надзиратель. Спросил, не переступая порога:

— Ввести?

Соколов кивнул головой.

В камеру вошел невысокого роста человек лет сорока, с живой обезьяньей физиономией, давно небритый, с узкой согнутой спиной и обширной плешью. Одет он был в некогда отличный, сшитый из тонкого английского сукна костюм, но теперь изрядно изношенный, и мятый. Из застиранной манишки торчала худая шея, по которой нервной мышью бегал кадык.

Вошедший робко произнес:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Зиновий Архипович! Извините, что побеспокоил вас.

Тюкель слабо улыбнулся:

— Спасибо вам, что из камеры вывели. Все бы ничего, да воздух такой гнилой, что и привыкнуть нет возможности.

— Если желаете, можете к окну подойти.

— С наслаждением!

Тюкель минуты три молча, с громадным напряжением вглядывался в голубое небо, жадно вдыхал в себя свежий воздух, от которого он совсем отвык.

Наконец, глубоко вдохнул последний раз. Слегка пошатываясь, отошел от окна и привычно сел на табуретку в дальнем углу камеры. Руки с красивыми длинными пальцами обреченно опустил на маленький столик.

Соколов сказал:

— Мне было бы приятней, коли вы, Зиновий Архипович, пересели к моему столу поближе. На этом диване вам удобно?

— Вполне! — Тюкель перебрался на диванчик и уставился на сыщика. — Что-то черты вашего лица мне знакомы.

— Полковник Соколов!

Тюкель так и подпрыгнул на диване:

— Это который Аполлинарий Николаевич? Удивительно! И по какому случаю такая знаменитость моей ничтожной персоной заинтересовалась?

— Мне известно, что вы — гений… по картежной линии.

Тюкель от удовольствия покраснел, но не нашелся, что ответить.

Соколов повторил:

— Да, судя по слухам, вы игрок замечательный.

Тюкель улыбнулся:

— Хотите играть?

— Пока что мой интерес платонический. Меня интересует сам мир игроков. Вы ведь всех знаете?

— Шулеров, что ль?

— Я бы сказал, тех, кто постоянно играет.

— Неужто сам Соколов занялся картежниками?

Соколов терпеливо объяснил:

— Речь идет не о шулерах или мошенничестве. К сожалению, я не имею возможности полностью ввести вас в суть дела. Но замечу, что косвенным образом двое известных игроков стали, скажем, свидетелями страшных преступлений… Один из свидетелей уже мертвый, а вот второй…

Тюкель замахал руками:

— Нет, этот форшмак кушайте без меня! Никого не знаю, никого не видел, и вообще у меня в голове — фу-фу — сквозняк, ничего не помню. И потом мусора, э-э, полицейские уже приставали ко мне.

Соколов спокойно продолжал:

— Вы убили человека случайно, в силу несчастно сложившихся обстоятельств. А тут речь идет о самой страшной банде садистов, которые живьем сжигают хороших людей.

Тюкель печально усмехнулся:

— Ну, для кого хорошие, для кого плохие — каждый имеет свои понятия. Я полицию с детства не люблю. Меня все равно ждет мыс Жонковер и Александровский пост. А если отконвоируют на юг Сахалина, то увижу печальной памяти пост Корсаковский.

Соколов удивленно поднял бровь:

— Вы, однако, хорошо знаете географию каторжного острова. Что, бывали, Зиновий Архипович, там?

— Нет, книги люблю. Читал про Сахалин у покойного писателя Чехова и у Власа Дорошевича. Читал и ужасался: какие страшные злодеи, какие кровожадные убийцы! А еще всегда с замиранием сердца думал: как это люди могут в тюрьме и на каторге жить? Ведь лучше умереть, чем на нары попасть.

— Ну а теперь мнение переменилось?

— Нет. Просто не могу поверить, что сам стал убийцей. Вот скоро суд, так в зал набьются любопытные, которые с ужасом станут глядеть на меня и желать мне самой строгой кары, желать моей погибели. А я их не осуждаю. Они правы. Прежде, до моего печального опыта, я испытывал бы такие же чувства.

Соколов почувствовал вдруг симпатию к этому несчастному человеку. Он произнес:

— Если бы я был самодержец, я бы приказал вас высечь, взял бы с вас слово, что больше никогда за стол играть не сядете, и отпустил бы…

— Жаль, что вы не самодержавный сатрап, — слабо улыбнулся Тюкель, и его глаза заблестели, словно на них навернулись слезы.

Соколов задумчиво перевел взгляд на окно, помолчал и спокойно добавил:

— Хорошо, считайте, что мне от вас ничего не надо. Хотя если бы вы знали, каким злодеям своим умолчанием помогли, то никогда бы себе не простили. Вы умный человек и состраданию вовсе не чужды. Представьте, что сейчас ходят по этой земле хорошие, добрые люди, улыбаются, любят, детей растят, зла никому не творят. А вот по воле выродков эти люди уже обречены. Их ждут жуткие истязания и смерть. Вы отказались помочь невинным жертвам, зато своим молчанием содействуете убийцам.

Тюкель промолчал.

Соколов смотрел в лицо собеседника:

— Мне нужно узнать адрес, а его может назвать знаменитый игрок, который вам известен под фамилией Семен Кашица.

Тюкель фыркнул, рассмеялся, глаза его по-хитрому блеснули, но он ни слова не промолвил.

Соколов продолжал: