Эллис Питерс - Прокаженный из приюта Святого Жиля
Свечи в алтаре, а также в изголовье и изножье гроба были зажжены и мягко оплывали. Их пламя колыхалось на ледяном сквозняке, и гигантские тени людей трепетали на стенах. Подняв длинными белыми руками кропило, приор Роберт аккуратно стряхнул на тело несколько капель святой воды, озаренные пламенем свечей капли превратились во время падения в искры, вспыхнувшие в воздухе и тут же погасшие. Вслед за приором то же проделал каноник Эудо. Оглянувшись по сторонам, он увидел второго родственника Домвиля и жестом предложил ему принять участие в церемонии. Симон поспешно стянул с рук перчатки. Он был мрачен, глаза опущены, молодой человек не отрываясь смотрел на тело своего дядюшки. Приняв кропило, Симон окунул его в чашу со святой водой и в свой черед стряхнул на дядюшку несколько капель.
— Я думал, пройдет немало лет, прежде чем мне придется сделать это, — сказал он и, повернувшись, передал кропило Пикару, а сам отошел в, сторону.
Когда он откладывал кропило, на тыльную сторону его руки упало несколько капель. Пикар видел это и видел, как молодой человек стряхнул их, словно испугавшись, что они такие холодные. Было что-то завораживающее в том, как пламя свечей выхватывало из сумрака каждую мелкую подробность обряда, руки творящих его казались обрубленными у запястий темными обшлагами рукавов. Множество отсеченных конечностей двигалось и жило своей собственной жизнью, матово блестя в обволакивавшей гроб полутьме. Все они, от бледной тонкопалой ладони приора Роберта до гладкого коричневого кулака Гая, последнего из совершающих по очереди ритуальный танец, приковывали к себе взгляды присутствовавших. Только когда обряд был закончен, все смогли поднять глаза и почувствовали облегчение при виде тоже матово-бледных, но все же живых, светящихся человеческих лиц, торжественных и напряженных. Казалось, каждый сделал глубокий вдох, будто пловец, вынырнувший на поверхность.
Таинство завершилось. Все пятеро разошлись в разные стороны: приор Роберт отправился на краткое молитвенное собрание, проводимое перед ужином и посвященное памяти умершего; каноник Эудо — в покои настоятеля; оба молодых человека — в дом епископа, но прежде отвели в конюшню измученных лошадей и проследили, чтобы их распрягли и накормили, и только потом уж позаботились о собственном ужине и отдыхе. Что касается Пикара, то он очень коротко пожелал всем доброй ночи и удалился в странноприимный дом. Там он увлек Агнес с собою в их супружеские покои и затворил дверь, отгородившись от прочих домашних, даже тех, кто пользовался наибольшим доверием. Ему нужно было поведать жене нечто важное, не предназначенное ни для чьих больше ушей.
Маленький Бран выпросил и принес с собою с урока полоски износившегося пергамента, отрезанные от листа, на котором мальчик писал заветные буквы. Он удостоился похвалы учителя за то, что так старался получить эти обрезки. Однако Бран преследовал несколько иную цель, нежели полагал Марк. В спальне, когда мальчику давно уже полагалось спать, он подкрался вместе с трофеями к месту, где лежал Йоселин, и шепнул ему на ухо свою тайну:
— Ты ведь хотел послать весточку. Лазарь сказал мне об этом. Ты правда умеешь читать и писать? — Бран благоговел перед всеми, чьи пальцы владели искусством письма. Он пристроился рядом с Йоселином, чтобы можно было вести разговор самым доверительным шепотом. — Утром ты сможешь заполучить чернильный рог брата Марка: за его столом никто не будет следить. Если ты составишь записку, я могу отнести ее, только скажи куда. Меня не заметят. Правда, даже самый лучший кусочек листа не очень велик. Придется писать покороче.
Йоселин закутал в сложенный плащ маленькое тощее тельце ребенка, защищая его от ночного холода, обнял друга и привлек к себе.
— Ты доблестный, хороший союзник. Если я когда-нибудь стану рыцарем, я сделаю тебя своим приближенным. Ты выучишься латыни, и счету, и всяким вещам, что выше моего разумения. Но ты прав: я в силах нацарапать кое-что полезное. Где твой пергамент? — Он тут же ощутил прижатую к своей руке полоску, очень узкую, но достаточно длинную. — Еще как сгодится. В двадцати словах можно сказать многое. Будь благословен, самый умный пострел всех времен!
Голова мальчика, с которой благодаря целебным примочкам брата Марка сошла уже последняя болячка — следствие грязи и недоедания, доверчиво уткнулась в плечо Йоселина. Юноша ощутил в душе прилив радостной и растущей симпатии.
— Я могу добраться до самого моста, — сонно похвастался Бран, — если буду идти задами. Был бы у меня капюшон, я бы проник и в город. Я пойду куда ты скажешь.
— Может, твоя мать без тебя тоскует? Может, она хочет, чтоб ты был с ней? — выдохнул Йоселин в ухо мальчику. Впрочем, юноша знал: эта женщина уже перестала интересоваться всем на свете. Даже собственного сына она с радостью отдала в руки Святого Жиля, покровителя больных и убогих.
— Нет, она спит… — Почти то же самое делал уже и ее занятой и довольный всем сын, которому учеба и радость дружбы открывали дверь в мир, для нее уже закрытый.
— Давай тогда придвигайся поближе да засыпай. Заползай сюда и грейся возле меня. — Йоселин повернулся, чтобы дать возможность тычущемуся в него лицом мальчику пристроиться на его плече. Юноша поражался тому, какое удовольствие он испытывает от радостной и доверительной болтовни малыша. Ребенок заснул, а Йоселин долгое время лежал не в силах забыться и удивляясь тому, сколько сил, и физических, и душевных, он готов отдать другим, в то время как его собственная голова в опасности, и сколько времени он размышляет о том, как оградить маленькую отверженную душу от любых бед. Да, он напишет записку и попытается найти способ передать ее Симону, но не станет впутывать в это дело невинное существо, так удобно устроившееся рядом.
Йоселин тоже заснул, всю ночь он и во сне старался поудобнее устроить своего маленького приятеля. Где-то в стороне лежал Лазарь. Старик бодрствовал до глубокой ночи: он уже давным-давно перестал испытывать потребность во сне.
Глава восьмая
Йоселин проснулся перед рассветом и осторожно встал, заботясь о том, чтобы не разбудить соседа по ложу. Тот лежал теперь в самозабвенном покое, раскинув в стороны руки и ноги так, как если бы он отбросил их вовсе. Ребенок был укрыт необъятным плащом прокаженного. Йоселин не стал его брать: ранним утром воздух чересчур свеж, и мальчик может простыть. Кроме того, юноша не решился бы приблизиться к городу в этом плаще — пусть даже риск появиться в людных местах без такого прикрытия был нисколько не меньшим. Приходилось полагаться на удачу, надеяться, что удастся не попасться никому на глаза, а также на знание вчерашнего маршрута преследователей. Шериф практически исключил возможность появления беглеца в северной части Форгейта. Стало быть — по крайней мере, юноша на это надеялся, — ловчие сосредоточат свои силы где-то в ином месте.
Он прокрался через залу и взял со стола брата Марка чернильный рог и перо. Юноша не мог ждать рассвета, здесь же тьма пока не позволяла писать. Однако алтарь церкви освещался все время, и при всей скудости этого света его было достаточно для молодых глаз и всего лишь нескольких слов. Йоселин уже продумал заранее, что он напишет, и сумел заполнить полоску пергамента разборчивыми, даже красивыми буквами. С неочиненного пера все время грозила сорваться клякса, но у юноши не было ножа, чтобы править его. Йоселин находился ныне в том же положении, что и его новоявленные товарищи, разве только вот его кожа да руки и ноги были здоровы. Кроме своего тела да одежды, он не владел ничем и не имел никакого имущества.
«Симон, во имя дружбы сделай для меня две вещи: привяжи Бриара где-нибудь в укрытии за Меолом, напротив аббатства, и скажи Ивете, чтобы пришла после вечерни в травный сад».
Этого хватит, если удастся найти способ передать послание в надежные руки. А если не удастся, то придется оставить всю затею: ведь там указано имя друга. Йоселин жалел теперь о том, что естественный порыв чувств побудил его адресовать записку кому-то вообще. Вдруг она попадет не по адресу! Как же можно рисковать благополучием друга? Но вырезать опасное обращение ему, Йоселину, нечем. Либо он отправит записку так, как есть, либо воздержится и тем самым загубит единственный имеющийся у него план. Теперь юноше предстояло пуститься на поиски нужного человека с куда большей осмотрительностью и отвагой.
Йоселин вышел в холодный предрассветный сумрак — такой же, как во время бегства из укрытия в усадьбе епископа. Обогнув приют, юноша осторожно двинулся в сторону города. Он всячески сторонился тракта и шел под деревьями и кустами, скрывавшими его из виду. У Йоселина хватало времени, чтобы успеть дойти до места со всеми предосторожностями. Все равно до зари в доме епископа никто и не шелохнется. Никто не выйдет со двора, пока день не будет в полном разгаре и знатные гости не соблаговолят наконец прервать свой сон и заняться завтраком. По узкой, затененной деревьями дорожке юноша подошел к стене усадьбы. Там он остановился, чтобы выбрать наилучшее место для наблюдения. Заглянуть за стену можно было, только забравшись на дерево. Нужно было подыскать такое дерево, чтобы с него как можно лучше просматривался весь двор — и центр, и углы, — чтобы можно было распознать фигуры знакомых людей и наблюдать за тем, что творится у конюшни.
