Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
– А те солдаты, что вошли в дом – они не к Черепу-Симановичу ли шли? – спросил поляк.
– Мне почем знать! Отсюда не видать. Да только больше не к кому – во всех остальных окнах света уже не было.
– И что же – они до сих пор там?
– Я, как свет погасили у них, сразу спать пошла. Может, и вышли.
– А Варакута, значит, приехал в аккурат, как дворника в дом уволокли?
– Так он еще валенками в дверях отдрыгать не успел, когда инженер подъехамши.
– И что же у него в мешке было?
– Да как всегда: то ли дыни канталупки какие, то ли горшки круглые.
– А что, черная кухарка, которая в доме напротив живет, сейчас тут?
– Внизу, на кухне, картошку чистит, – сказал Агриппина Ивановна.
Кухарка оказалась дородной бойкой бабой, которая не смогла сообщить им ничего нового о доме, кроме того, что перед самыми началом поста она вешала белье на чердаке и на чердачной лестнице спугнула какого-то подозрительного человека из интеллигентных, с револьвером, – должно быть, белье крал.
Выслушав ее немудреный рассказ, поляк с Артемием Ивановичем попрощались с Петром Емельяновичем и, пообещав вечером осчастливить своим посещением его семейство снова, покинули кухмистерскую.
– Нам бы на Патронный завод как-нибудь проникнуть, про Варакуту выяснить, – сказал Фаберовский. – Завод этот хоть и военный, но все ж не Преображенский полк.
– У меня один знакомый есть по Передвижной выставке, я ему свои картины на баллотировку отвозил. Он как раз тогда с Патронного завода в отставку вышел. Генерал-майор, между прочим. Он здесь неподалеку на Сергиевской близ угла с Воскресенским живет.
– Тогда сейчас к нему, может, он нам что-нибудь про Варакуту путного расскажет. До вечера успеем вернуться.
Они вышли обратно на Шпалерную и, обернувшись, увидели два круглых лица, прилипших к стеклу на втором этаже кухмистерского дома. Артемий Иванович помахал им рукой и спросил у поляка:
– Степан, а какую из них я себе в невесты выбрал? Как ее хоть зовут?
– Не ведаю, пан Артемий. Потом у папаши спросим. Без жены не останешься.
И они пешком отправились к знакомому Артемия Ивановича, жившему в доме китайского посольства.
– У них пироги теща печет просто неописуемые, ради них все и приходят, поэтому он ее специально в комнатке окном во двор держит, чтоб не сбежала, – рассказывал Артемий Иванович, пока они поднимались на четвертый этаж по роскошной лестнице, украшенной камином, лепниной и античными фигурами, прикрывавшими горстями сомнительные места. – Только ты, Степан, не говори ему, кто я. А то он либерального образа мыслей и на баллотировке в феврале картины мои зарежет. Скажи, что я просто порекомендовал тебе к нему обратиться, поскольку знаю его как честного и принципиального человека. И ты сам не по политической части, а из сыскного.
– Да уж догадаюсь, – буркнул Фаберовский, остановился перед дверью квартиры № 8 и крутанул медную шишку звонка под табличкой «Прошу крутить».
Дверь открыла горничная в белом накрахмаленном фартуке и кружевной наколке на голове.
– Нам угодно Николая Александровича, – подсказал поляку Артемий Иванович.
После некоторого замешательства им предложили войти. Затем горничная удалилась и вернулась, чтобы позвать поляка в мастерскую к генералу. Артемий Иванович остался дожидаться Фаберовского в прихожей.
Генерал-майор, среднего роста худой немолодой мужчина с густыми седеющими волосами, редкой бородкой и болезненными мешками под глазами, сидел на высоком табурете посреди большой комнаты, заставленной по стенам свернутыми холстами и подрамниками в несколько рядов, и безнадежно смотрел на карандашный набросок кукиша, приколотый к мольберту.
– Хотите чаю? – тихим свистящим голосом спросил он у Фаберовского, отвлекаясь от своих дум. – Я, понимаете ли, обдумываю новый замысел, «Иуда», но ничего не выходит. Я уже даже вижу колорит будущей картины: багрово-красные тени, кровавый отблеск на белых одеждах, а сами одежды не белые, а такого грязно-розового цвета, как бумажный уплотнитель пули для облегченного заряда … А вы, собственно, кто?
– Чиновник сыскной полиции.
– Тоже пишите картины в свободное время?
– Нет, я пришел к вам, ваше превосходительство, по служебной надобности.
– Чем могу служить?
– Мы получили сведения о злоупотреблениях одного из офицеров в управлении Патронного завода, но прежде чем давать делу официальный ход, мы хотели бы проверить по-возможности надежность этих сведений, дабы не скомпрометировать человека, если он не виновен.
– Я уже не служу на заводе…
– Это дело не политическое. Оно касается казнокрадства. Вам знаком капитан Варакута?
– Еще бы! Хотите, я покажу вам его фотографический портрет, и у вас отпадут всякие сомнения, что ваша деликатность излишня.
Генерал-майор вышел и вскоре вернулся обратно с альбомом в темно-зеленом сафьяновом переплете.
– Сослуживцы преподнесли мне при выходе в отставку. – Он положил альбом на табурет и раскрыл на общей фотографии. – Вот это полковник Шидловский из Хозяйственного комитета, это Огранович из гильзового, это Криним из капсюльно-трубочного, а вот и Варакута, в первом ряду второй справа.
– Внешность бывает обманчива, – сказал поляк.
– Уверяю вас: не в этом случае. Как Петрушевский ушел с завода, все пошло к черту. Я их хоть как-то сдерживал, а теперь при полковнике Шепелеве таким людям, как Варакута, и вовсе раздолье.
– Чем занимался этот Варакута практически, не по штату?
– Снабжением. Его задачей было снабдить гильзами из отделения на Литейном снаряжательное отделение на Голодае, получить порох на заводе в Пороховых, и капсюли в охтинском капсюльно-трубочном отделении, доставить туда же на Васильевский, а потом сдать готовые в Арсенал.
– И где ж тут возможно казнокрадство?
– Да где угодно! Казнокрадство возможно даже там, где ему по самой природе дела не может быть места, даже в нашем Товариществе передвижных выставок. Вот извольте, не далее как месяц назад г-н Малышев с деньгами Товарищества сопровождал параллельную выставку в Пензу, а вернувшись, не счел нужным даже навестить наше правление, а прислал то, что осталось, мне по городской почте! Не будешь же с ним судиться, рассудите сами. А у нас, на Патронном, только что введен унитарный патрон под новейшую винтовку г-на Мосина, с пироксилиновым порохом, с пулей в мельхиоровой оболочке! Могу себе представить, как потирает руки г-н Варакута!
– Почему же вы, занимая высокий пост на заводе, не избавились от него?
– Он устраивает начальство. Угодлив, расторопен, кроме того, у него обширные знакомства не только на обоих заводах в Пороховых, и на пироксилиновом, и на взрывчатых веществ, но даже в патронной поверочной комиссии. А если вы все-таки не с сыскного, а из охранного, то Варакута может легко получить в свое распоряжение и гремучую смесь для взрывательных трубок, и динамит для снаряжения самого метательного снаряда.
Артемий Иванович к этому времени уже обосновался на кухне, где кухарка поставила ему стакан чаю. Хотя разговор с генерал-майором продолжался не более десяти минут, Фаберовский застал на кухне атмосферу полного сердечного согласия.
– Так вы говорите, Артемий Иванович, что вы в охране порядочное жалование имеете?
– Законный процент.
– А мой-то, дурак, отказался, когда ему предлагали у Николая Александровича корзину с бумагами просматривать.
– Зря отказался, теперь кто-то иной смотрит, – сказал поляк, входя на кухню.
– Муза, соблаговолите подать нам с этим господином чаю, – велел генерал-майор.
– Так ведь, Николай Александрович, нету чаю-то, – развела руками кухарка. – Вот, господин весь самовар выхлебал.
– Так новый поставь. Вы не поверите, не дом, а проходной двор. Мало того, что родственников на зиму понаехало, так еще к муттер курсистки косяками шляются. Хорошо летом, только по субботам такое. Вы не представляете, как мне хочется бросить все к черту и податься за границу – без спутников, с одним лишь мольбертом… Простите, я этого вашего товарища не мог прежде где-либо видеть?
– Да я, ваше превосходительство, летом картины для будущей передвижной выставки приносил, – привстал из-за стола Артемий Иванович.
– Позвольте, позвольте… Кажется припоминаю… Вы тогда еще принесли мне многообещающие эскизы к картине «Курсистка у дантиста». Кстати, где вы нашли такого отменного натурщика для дантиста?
– У меня не было денег на натурщика. Я, ваше превосходительство, с Самсона в Петергофе по памяти рисовал…
– У меня тоже когда-то был схожий замысел – «Курсистка у цирюльника». Молодая стриженая девушка в бедной цирюльне плачет над пышной косой, только что отрезанной провинциальным парикмахером, а в окна глядят веселые лица ее товарищей… Я ее начал писать к выставке 1881 года, вместе с «Литовским замком», но известные события помешали моей работе.
