Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
– А пан кухмистер, видимо, пытался на этот капиталец лапу наложить, пользуясь своей однофамильностью, так?
– Каюсь, был грех.
– И какова сумма?
– Сто тысяч рублей.
Поляк даже присвистнул.
– Этакому дураку да такое богатство!
– Вот и я о том же подумал, – признался кухмистер.
– И пан решил прибрать денежки, оженив его на своей дочке? Умно.
– Уж помогите мне, ваше высокоблагородие, за благодарностью дело не станет. – Кухмистер проникновенно посмотрел в ошалелые от известия глаза поляка, но увидел в них только черную зависть.
«Интересно, даст ли пан Артемий мне денег на дорогу к жене в Якутск? – думал в это время Фаберовский. – Свою-то он теперь бросит, зачем она ему нужна. Лишь бы только перед отъездом сюда он ее обрюхатить не успел…»
– Ну, что вы скажете? Мне все равно другим путем до капитала не достать, так я сейчас ему принужден объявить буду. Надо бы только, чтоб капиталец он мне отдал, а я уж его с дочерью содержать буду пристойно.
– Пять тысяч.
– В день свадьбы.
Они ударили по рукам и кухмистер пригласил Фаберовского пройти в столовую.
* * *Хозяйка усадила Артемия Ивановича рядышком с собой на диван, а обе дочки поместились на диване напротив. От печки в углу накатывало тепло, в нагретом воздухе пахло рождественской елкой, стоявшей в противоположном углу. Артемию Ивановичу внезапно стало дурно. И дурнота эта была какого-то странного, непривычного свойства. Сперва он подумал, что эта щемящая спазма произошла от дивного запаха кулебяки, доносившегося из столовой, но только щемило в каком-то странном месте, где отродясь у него не было ничего неблагополучно – в груди между животом и глоткой.
– Как у вас тут хорошо! – вырвалось у него. – Как у моего батюшки было в доме!
Двадцать лет уж минуло, как после смерти отца был он выброшен в этот мир из отчего дома и бродил неприкаянным, не имея за душой ничего, кроме нерегулярного казенного жалования.
– Вот и чувствуйте себя, как дома, Артемий Иванович, – сказала хозяйка. – Петр Емельянович всегда вам рад будет. Он так много рассказывал о вашем батюшке.
– Бывало, помню, приедут на Рождество Поросятьевы к нам в гости – матушка моя была урожденная Поросятьева, – а падчерица ихняя, Дарья, сядет за фортепьяны и играет на них, и кулебякой пахнет, как у вас сейчас, а потом подарки под елку кладут. Мне как-то раз батюшка лошадку деревянную подарил, настоящей шкурой обтянутую, а хвост с гривой из конского волоса.
– А мне папаша колечко на Рождество вчера подаривши, – сказала одна из дочерей, помеченная синим бантом в косе.
– Молчи, Василиса, Артемию Ивановичу не интересно, что тебе подарили, – оборвала ее мать. – Сыграй лучше гостю на пианине. А ты, Глаша, спой. Вы любите пение, Артемий Иванович?
– Да я и сам могу петь. Мы, бывало, с дядей Поросятьевым летними ночами так в саду пели, что все лягушки в пруду замолкали. Я однажды так серенаду спел, что коровы с поля пришли послушать.
– Думали, бык ревет, Артемий Иванович! – покраснела Агриппина Ивановна.
Василиса села за фортепьяно, а Глафира, меченая розовым бантом, встала рядом, приготовившись петь.
– Ну, до чего же тут у вас хорошо! – Артемий Иванович никак не мог справиться с нахлынувшими на него эмоциями. – И лампадка у киота рубинового стекла, как у батюшки, и иконок чертова дюжина, совсем как у нас, и печка в таких же изразцах… Так бы и женился на вас, любезная Агриппина Ивановна… Как представлю, что все это мое…
– Да как же на мне-то, миленькой! Я ж в замужестве законном состою, за Петром Емельяновичем.
– Подумаешь! – беззаботно сказал Артемий Иванович. – А мы вашего мужа в Сибирь!
В гостиной наступила тишина, нарушаемая жалобными стонами пианино под неумелыми пальцами Василисы и скрипом педалей.
– Да я как-то привыкла уже за Петром Емельяновичем, – сказала, наконец, хозяйка. – Может вы, миленький, не на мне… вот дочки мои еще в девичестве…
– Ну что вы, маменька, говорите! – вмешалась Василиса. – Артемий Иванович кавалер видный, он на нас и смотреть не будет!
– А вот и смотрю! – возразил Артемий Иванович. – Они у вас обе в девичестве?
– Обе. Может, какая приглянется?
– Маменька, Артемий Иванович и без ваших дурацкий указаний знает, чего делать! – сердито буркнула Глафира.
Глупая улыбка расползлась по лицу гостя. Он забыл про все – и про службу, и про жену в Якутске, и про поляка, ушедшего с хозяином в кабинет разговаривать. Перед его мысленным взором рисовалась картины, одна роскошней другой: вот он с новой женою сидит за столом у самовара и пьет чай с баранками; а вот он на масленице, в новой шубе и в добротных, гамбургского товара, ботинках с двойной подошвой и теплых суконных гамашах, стоит с женой у балагана и пьет горячий сбитень; а вот он сидит в теплом сортире скорого поезда Общества спальных вагонов, мчащего его через ночь в Париж, и курит сигару…
– Вы уж позвольте, я закурю, – Артемий Иванович вынул дешевый портсигар из карельской березы и сунул в рот папироску.
– Василиска, подай гостю пепельницу! – велела хозяйка.
– А что, любезная Агриппина Ивановна, много ли женихов у ваших дочерей? – спросил Артемий Иванович, твердо приняв решение навсегда остаться здесь.
– Жених-то нынче пошел все мелкий какой-то, непутевый. Я с дочками два года кряду на Духов день в Летний сад хаживала, так там нонче не из приличных купеческих семейств, а все больше какие-то подозрительные ходят, мазурики, вроде вашего начальства.
– Теперь видные женихи только у нас в царской охране остались. Может, мне и правда с вами породниться?
– Породнитесь, Артемий Иванович, породнитесь. А уж Петр-то Емельянович как рад будет! Выбирайте, какую хотите! Глаша, Василиса, радость-то какая! Ну, какая вам больше глянулась, какая больше по сердцу?
– Скажите, а вы могли бы умереть от любви? – спросила Глафира.
– Сам я, конечно, не могу, а вот мой дядя, Поросятьев, помер от любви. Лишился жизни из-за одной француженки. Хотел стрельнуть себе в рот, да подавился выкатившейся из ствола пулей.
– Уж мы-то знаем, что вы из хорошей семьи, – сказала хозяйка.
– Черт, а как, оказывается, сложно выбрать! – крякнул Артемий Иванович и положил окурок в пепельницу. – Обе только лентами отличаются… Вы бы, Агриппина Ивановна, дефилей бы какой устроили, может, полегчало бы мне…
– Ой, это как же, голубчик? – всплеснула руками Агриппина Ивановна.
– Это прохаживаться, значит, – сказала Василиса. – Учились бы, как папаша велел, французскому языку, так знали бы.
И она, словно пава, поплыла по комнате, бросая кокетливые взгляды на Артемия Ивановича.
– Так! – сказал Артемий Иванович, и его указательный перст с обкусанным ногтем застыл в воздухе, намереваясь в следующий миг решить выбор в пользу Василисы. Но Глафира не стала медлить и тоже лебедем прошлась вслед за сестрою. Рука Артемия Ивановича безвольно опустилась.
– Я вам, Артемий Иванович, детей дюжину нарожаю! – выкрикнула Василиса и побагровела от стыда. Сестра ее тоже покрылась краской смущения.
Такой поворот страшно напугал Артемия Ивановича. Он представлял себя на этом вот диване, с хлопочущей и ублажающей его женой, но отнюдь не с оравой орущих детей, сопливых и мешающих ему думать о своей личной монополии на снетковый промысел в России, и о клейме поставщика Императорского двора на картонных коробках со снетками.
– Мне главное, чтобы жена мною восхищалась за то, что я ее облагодетельствовал, – сказал он.
Дверь из столовой в гостиную распахнулась, и в комнату вступил кухмистер и Фаберовский. Артемий Иванович видел, что поляк чем-то потрясен, и взгляд, которым тот сверлил его, очень ему не понравился. Желание жениться как-то ослабло вдруг, и Артемий Иванович скис.
– А сейчас я должен сообщить то, ради чего пригласил вас к себе, дорогие гости, – взволнованно объявил кухмистер. – Вы, Артемий Иванович, являетесь наследником огромного состояния, доставшегося вам от вашего покойного батюшки.
– Чистый водевиль, – сказал себе под нос поляк.
– И мне, как его душеприказчику, поручено банком объявить вам об этом!
– Чего пана кухмистера во вранье-то постоянно заносит! – толкнул Петра Емельяновича в бок Фаберовский. – Ну, какой пан, до дьяблу, душеприказчик! Вам деньги карман жгут? Так переложите их ко мне. Можно подумать, что пан и взаправду родственник нашего Артемия Ивановича.
Глупая улыбка застыла на лице Артемия Ивановича. Он оглядел всех стоявших, потом взгляд его обежал обстановку комнаты. Да с таким состоянием он может и получше себе жену сыскать! Поляк понял ход его мыслей и с удовольствием сказал, желая испортить ему настроение:
– Но условием выдачи капитала пану Артемию является женитьба на одной из дочерей г-на душеприказчика.
И он подмигнул кухмистеру.
– Да я и сам не прочь, – растерянно сказал Артемий Иванович, когда мечты о лучшей жене растаяли.
