Виктор Мережко - Сонька. Конец легенды
— Каждый раз она выходит из дома княжны Брянской?
— Именно так-с. Гаврила Емельянович велели мне проследовать за госпожой Бессмертной до Большой Морской, где они обучаются аргентинскому танго.
— На Большой Морской?
— Именно там. Курсы на втором этаже.
— На курсах по танцу мадемуазель также под иным именем?
От предвкушения следующего сообщения Изюмов даже зарделся.
— На курсах, господин следователь, мне категорически сделали отказ. У них не положено давать любую информацию о курсистах. Но мне удалось разговорить ее партнера, некоего Валентина, который неведомым образом подробные сведения мне сообщил… На курсах они — мадемуазель Анна Гаева.
— Как часто мадемуазель посещает курсы?
— В неделю не менее двух раз.
Егор Никитич задумался, обратился к директору:
— У меня вопросов больше нет.
— Я могу напрячься и вспомнить еще некоторые любопытные моменты-с, — заметил Изюмов.
— Напрягайтесь в другом месте, — оборвал его Филимонов и махнул рукой. — Ступайте, и никому ни слова о беседе.
— Как возможно, Гаврила Емельяныч, — даже обиделся Изюмов и попятился к двери. — Благодарствую, что оказался полезен.
Когда за ним закрылась дверь, Гаврила Емельянович с улыбкой предвкушения посмотрел на следователя.
— Теперь позвольте, Егор Никитич, изложить вам некоторые свои сведения о мадемуазель.
— Любопытно, Гаврила Емельяныч.
— Госпожа бывшая прима уверовала, что ее здесь никто не узнал, и согласилась брать частные уроки пения.
— Зачем?
— Зачем?.. А вот это самое любопытное. Она намерена вновь выйти на сцену и вновь произвести фурор. Птица Феникс!
— Думаете, ей это удастся?
— Не исключаю. Если этому будут сопутствовать два обстоятельства.
— А именно?
— Первое — мое желание и благосклонность.
— Думаю, в этом проблем не будет. Публика клюнет на сенсацию, как пчелы на сахарный сироп.
— Согласен. Однако есть второе «но», противоречащее первому, — директор загадочно посмотрел на следователя. — Не догадываетесь?
— Пока нет.
— Госпожа Бессмертная может оказаться замаранной в неких обстоятельствах, которые приведут ее не на театральные подмостки, а совершенно в другие декорации, говоря нашим языком.
— Крайне любопытно.
— Это не все, господин следователь. По моим сведениям, князь Икрамов занимает ныне весьма влиятельный пост в Департаменте полиции. Это верно?
— Да, верно, — кивнул Гришин. — И ведет себя весьма жестко.
— Стоит ли доложить ему о нюансах госпожи Бессмертной?
— Почему нет?
— Но ведь он весьма неровен к ней?!
— Тем более. Думаю, князю будет крайне любопытно выслушать полученные сведения о необычных виньетках своей бывшей возлюбленной.
— Докладывать буду я?
— Зачем же?.. Доложу я, с вашего согласия. Это мне положено по статусу. Но у меня к вам, Гаврила Емельянович, личная просьба. Я приглашу в Департамент полиции вашего бывшего артиста — господина Изюмова, и с его слов там сделают портрет вашей визитерши. Не возражаете?
— Да забирайте его хоть навсегда!
— Не стоит. Вам он важнее.
Они рассмеялись, и следователь покинул кабинет директора.
Карцер находился в уединенном месте, в полукилометре от поселка вольнопоселенных. Гончаров в сопровождении Евдокимова шагал по проталенной тропинке, шагал молча, в собственных раздумьях.
Кузьма топтался сзади, сопел громко, тяжело и все боялся наступить на начищенные сапоги начальника.
Возле карцера нес дежурство промерзший надзиратель, который при виде поручика подтянулся, открыл дверь, во всю глотку гаркнув:
— Здравия желаю, ваше высокородие! Никаких происшествий, все под приглядом!
Тот молча кивнул, прошел в узкий затхлый и зябкий коридор, миновал пару пустых зарешеченных комнат-клетушек, остановился перед запертой дверью, стал ждать, когда Евдокимов закончит возиться с замком.
— Жди на улице, — велел ему Гончаров.
— Никак нет! Не смею оставить вас! — решительно ответил Кузьма. — Лука — зверь в людском обличье! Гляди кого и придушит ненароком, ваше благородие.
— Ступай, сказал! Разберусь.
Надсмотрщик нерешительно потоптался, предупредил:
— Ежели чего, кричите!.. Я ухо буду на стреме держать!
Никита Глебович вошел в комнату, мрачную, с крохотным окошком под потолком, остановился перед Овечкиным.
Тот почему-то стоял на коленях, руки были схвачены наручниками за спиной. Смотрел на начальника мрачно, исподлобья.
Поручик подошел ближе.
— Как кормят?
— Поганее собак, — буркнул тот, оставаясь на коленях.
— Поднимись.
— Бить будете?
— Поднимись.
Лука тяжело, с кряхтением поднялся, остановился напротив Гончарова — огромный, бородатый, свирепый.
— Бейте, ежели рука поднимется.
Сзади послышались громкие шаги Кузьмы, и вскоре он вырос за спиной поручика.
— Чего встал, зараза? — заорал на Луку. — На колени, когда с тобой благородие беседуют!
— Я тебя звал? — спросил у него Никита.
— Так я, ваше благородие, сразу унюхал, что эта образина начнет своенравничать!
— Надо, позову. Пошел!
Несколько обиженный и обескураженный, конвоир удалился. Лука негромко бросил ему вслед:
— Зря вы этого холуя под рукой держите, ваше благородие. Погань редкая, подлая.
— А ты его лучше?
— Когда выпью, хуже. К примеру, когда на дурачка накинулся. А по тверезой даже псину не трону.
— Можно подумать, каешься?
— Каюсь, ваше благородие. Даже молитвы во здравие обиженного читаю. А себя почем зря угнетаю.
Начальник помолчал, неожиданно произнес:
— Хочу выпустить тебя на волю.
— Это зачем?.. Мне тут еще более двух недель париться.
— Выпущу, — повторил Гончаров. — Но за это ты мне сделаешь одну услугу.
— Шутите или надсмехаетесь, ваше благородие?
— Серьезно говорю. Только оставь этот разговор между нами. А брякнешь кому понарошку или спьяну, сгною. Живым на волю не выйдешь.
Кадык Овечкина, заросший бородой, заходил вверх-вниз, мужик придвинулся к начальнику, сиплым шепотом спросил:
— И чего я должен сделать, ваше благородие?
— Убрать Кузьму.
— Забить, что ли?
— Можно сказать и так.
Кадык вольнопоселенца снова поднялся-опустился.
— И когда это надобно проделать?
— Как пароход придет, ты его и порешишь. Я скажу. Готов?
— Не знаю, ваше благородие. Это ж не комара прихлопнуть.
Гончаров холодно и зло посмотрел на него. Глаза его вспыхнули болезненным лихорадочным огнем.
— Если не прихлопнешь, будешь сидеть здесь до околения. Понял?
— Понял… Так чего мне делать?
— К вечеру тебя выпустят. Послоняешься по поселку, присмотришься. Только не вздумай пьянствовать.
— Не приведи господь. В рот не возьму! — Лука даже перекрестился. И неожиданно спросил: — А как порешу Кузьму, вы ж меня плетьми до смерти забьете, ваше благородие.
— Не забью. Как сделаешь дело, сразу беги.
— Куда?
— На волю. Пока снег крепкий, до материка доберешься.
— Не-е, — покрутил головой Овечкин. — Чегой-то здесь не так… Меня ж собаками затравят. По следу пойдут и затравят.
— Собаки по следу не пойдут. Никакой погони не будет. Был Овечкин и нет его. Сбежал… Слишком поздно спохватились.
Лука от такого разговора был как в лихорадке.
— А завалить Кузьму лучше в поселке или где подальше?
— Лучше подальше. В снег зароешь, чтоб не сразу могли найти.
— Понял, ваше благородие. Понял… — Овечкин подрал бороду грязными толстыми пальцами. — Значит, вы дадите мне знать?
— Дам… Но язык держи за зубами.
Поручик развернулся и быстро зашагал в сторону виднеющегося в полутьме выхода.
Евдокимов, выпив с вечера самогонки, крепко спал в своей амбарной комнатушке. В окно несильно постучали. Кузьма не расслышал, продолжал спать. Стук раздался сильнее и настойчивее.
Надсмотрщик вздрогнул, ошалело огляделся, подошел к окну, отодвинул занавеску.
— Кто такой? — Увидел лохматую физиономию Луки, от неожиданности даже отпрянул. — Чего тебе?
— Открой, Кузьма, — ответил тот. — Есть разговор.
— Тебя выпустили или как?
— Начальник выпустил. Открой!
Евдокимов почесал в недоумении живот, подумал маленько и все-таки шагнул открывать.
Овечкин, огромный и холодный, занял собой почти половину комнатенки, поискал глазами, на что бы присесть. Увидел табуретку, опустился на нее.
— Ну? — озабоченно промычал Евдокимов и присел, настороженно глядя на нежданного гостя. — Говори.
— Я пришел, чтоб порешить тебя.
— Чего-о? — от такого заявления Кузьма даже привстал. — Совсем сбрендил, что ли? Да я из тебя сейчас решето сделаю! — И потянулся за трехлинейкой, висевшей на стене.
