Андрей Сеченых - Эхолетие
Бартенев немного приподнялся, облокотившись на локоть. Рядом, в ногах сидел еще один человек, средних лет, в телогрейке.
– Привет, профессура, я Василий, – Бартенев теперь понял, чей голос сомневался в его живучести, и пожал твердую и сильную ладонь. – Бывший токарь с «Электросигнала», – он подумал, что преподаватель не понял, о каком заводе идет речь, и добавил, – ну… который раньше был «Красный сигналист». Вот… а теперь вредитель, получается. Мы выпускали оборудование для железной дороги. Комиссия брак выявила. Начальники отбрехались, а я вот теперь здесь объясняю, из-за чего вышел брак. Так еще оказалось, что я политически неблагонадежный. Да ладно… Бог не выдаст, свинья не съест. А Нестеров наш конечно молодцом, стольким здесь уже помог, вон и ты очухался, да и мне он зуб больной выдернул. Повезло всем с доктором…
– Долго я здесь нахожусь? – голос Бартенева чуть окреп, и звон в голове постепенно становился менее заметным. Резкая боль прошивала нос, отзываясь на любое движение, но это можно было перетерпеть.
– Ща, – Василий задумался и стал загибать пальцы, – ну да, получается третьего дня тебя занесли. Полных два дня, значит. Сегодня среда у нас. Так, смотри… у нас тут правила. Народу много, а мест мало. Лежи тут, пока больной, а как выздоровеешь – не обессудь, спим по очереди.
– Я могу освободить место, – Бартенев сделал попытку сесть, но твердая рука прижала его к одеялу.
– Это доктор тут всё определяет. Его слово – закон. Так что жди и не трепыхайся. Как скажет, так и будет.
Яков Семенович не заставил себя долго ждать:
– Акробатические этюды исполнять нам еще рановато, молодой человек, полежите пару деньков, потом можно будет передвигаться, но без резких движений. Василий, – обратился он к токарю, – а вас я попрошу, раз в час мочите тряпку водой. Ему пока лучше оставаться на месте. – Василий покорно взял оторванный рукав и двинулся в сторону рукомойника с краном.
Врач окинул взглядом Бартенева, поправил очки и негромко произнес:
– Когда встанете на ноги, будьте внимательны. О себе много не рассказывайте. Здесь есть наседка, кличка Мячик, но не исключаю, что есть кто-то еще. Больше слушайте, меньше говорите. У вас травма головы, так что возможна частичная амнезия. Может, и выпутаетесь. Еда убогая, но есть надо обязательно. Сейчас это единственное лекарство для вас, и старайтесь больше спать. Это приказ.
Вернулся Василий с мокрой тряпкой в руке и передал её врачу. Нестеров парой движений ловко превратил оторванный рукав в полноценный компресс и положил его на лицо Бартенева. Владимиру Андреевичу стало совершенно спокойно, несмотря на всю тяжесть переживаний и физической боли. Минут через десять он безмятежно уснул.
На следующее утро Бартенев проснулся вполне полноценным человеком. Лицо болело, но больший дискомфорт причиняли ему собственные брюки, от которых нестерпимо несло мочой. Бартенев был уверен, что он проснулся именно от этого запаха. Подождал около часа, пока закончится очередь к умывальнику. Потом осторожно, придерживаясь руками за нары перебрался к нему, снял с себя брюки и как смог застирал их. Отжимать было сложно, рукам не хватало былой силы, поэтому, слегка умыв лицо и сполоснув рот, он вернулся на свое место и кое-как пристроил сырые брюки для просушки.
– Здравствуйте, Владимир Андреевич, – поприветствовал его Нестеров, – не надо стесняться и беспокоиться. Здесь у половины людей штаны обмочены. Анатомия, знаете ли. Когда человек в стрессовой ситуации или при смерти, сфинктеры расслабляются, и вуаля – приходится отрабатывать в собственные брюки. Просто вам надо адаптироваться к этому. И чем быстрее, тем лучше.
– Рад видеть вас, Яков Семенович, – ответил Бартенев, улыбаясь, – на обратной дороге я уже не стеснялся, и пока вешал брюки, мне кажется, я полностью адаптировался, потому как делал это не задумываясь, по какой-то давно забытой привычке.
– Так, так, – широко улыбнулся Нестеров, – может, у вас на самом деле амнезия и вы уже не первый раз в тюрьме?
– Нет, абсолютно точно помню, меня здесь не было. К тому же я троцкист-террорист или наоборот, террорист-троцкист, а за это, я полагаю, еще в первый раз должны были расстрелять.
– Шутить изволите? Похвально. Присутствие духа даже критической ситуации говорит о силе характера, уважаю. А если принять во внимание еще обмоченные штаны… – рассмеялся врач и прикрыл кулаком рот.
– А вас-то за что привлекли, если мой вопрос уместен, конечно? – Бартенев поддержал шутливый тон беседы. – Кому-то что-то не то отрезали?
– Не успел, батенька, не успел, – Нестеров наклонился к Владимиру Андреевичу и негромким голосом изложил: – Видите ли, я из семьи священника, в четырнадцатом году после окончания Томского университета был мобилизован и отправлен на фронт, где работал в полевых лазаретах до конца войны, потом попал в армию Колчака, а с двадцатого года в Красную армию и в лисецкий гарнизонный госпиталь. Сами понимаете, я со своей биографией был заранее обречен, и сито чекистского отбора оказалось для меня слишком частым, – врач задумался и вздохнул, – так что я с вами одного поля ягода теперь. Оказывается, по заданию троцкистской организации я занимался вредительством и вообще готовил массовое отравление военнослужащих всего лисецкого гарнизона. Но, – Нестеров поднял вверх указательный палец и улыбнулся, – практики у меня теперь хоть отбавляй.
В этот день Бартенев впервые попробовал тюремную баланду. Сначала он долго рассматривал содержимое миски, сидя на нарах, потом выписывал ложкой замысловатые круги по буроватой жидкости, и наконец решился. Но не успел он поднести ложку ко рту, как был остановлен странным вопросом:
– Изжогу или гастрит досрочно не хотите заработать? – Нестеров опустился рядом и показал свою миску. В отличие от бартеневской в ней почти ничего не было, – Обратите внимание вон на ту очередь к умывальнику, – и он кивком указал направление.
Владимир Андреевич присмотрелся и увидел десяток людей, стоящих к раковине друг за другом. Самый первый, открыв воду производил странные манипуляции со своей тарелкой.
– А что они делают? – обратился он к Нестерову.
– Ничего особенного. Моют баланду, – ответил тот, – дело в том, что здесь всё приготовлено на комбижире, и соответственно можно даже болезнь сосудов заработать при длительном применении. Поэтому надо стерилизовать. Первым делом слейте всю жидкость в парашу, а всё, что останется, промойте еще несколько раз. Порция существенно уменьшится, но будет полезнее, если в данных условиях можно вообще употреблять это слово. Да и местным хлебом не увлекайтесь, – он отковырял немного мякиша, скатал его в шарик и кинул в соседнюю стену. Шарик расплющился и остался намертво прилепленным к стене. – Ешьте только корки. Идите, занимайте очередь, я потом покажу результат.
Бартенев покорно постоял в очереди минут тридцать, еще минут пять «мыл баланду», потом вернулся на место и съел то, что осталось в миске, и закусил, по совету Нестерова, корочками хлеба. Через сутки Нестеров показал ему, что осталось висеть на стене. Серая масса превратилась в нечто похожее по ощущениям на глиняный черепок: «Не забудьте – только корки».
Прошла неделя. На допросы пока не вызывали, часы тянулись медленно и бестолково. Вечера коротали за неторопливыми разговорами с Нестеровым. Тот всё успевал. И больным помочь, и перекинуться с кем-то словом, и поговорить с Бартеневым. Однажды он присел на нары в дурном расположении духа.
– Что случилось, Яков Семенович? – спросил Бартенев, глядя на осунувшегося товарища.
– Что тут вообще может случиться, – в тон ему ответил Нестеров, – кроме смерти.
– Сегодня вроде никто не умирал.
– Сегодня нет, – вполголоса произнес Нестеров, – а вчера вывели моего знакомого.
Бартенев вспомнил, как вчера вечером конвоиры забрали мужчину средних лет, и тот едва успел пожать руку врачу.
– Погодите, его же вроде на этап отправили.
– Владимир Андреевич, я здесь почти год и за это время превратился в умную тюремную крысу, – вздохнул Нестеров, – вот именно, что «вроде». Всегда почему-то на этап отправляют по вечерам, и заметьте, я ни разу не слышал, чтобы во двор теми же вечерами въезжал воронок. Или вы что, полагаете, заключенных пешком до поезда ведут? Здесь расстреливают, гады, – почти шепотом закончил он. Бартенев оперся спиной на заднюю часть нар. То, о чем говорил Нестеров, было ему понятным. Сегодня ты пока еще жив, и уже слава Богу. Раньше это его не касалось: лекции, дом, дочь, друзья, и думать о смерти просто не хватало времени. Но сейчас всё изменилось. То, что было раньше рядом, теперь приходило только во снах, а вот мысли о смерти будили рано по утрам и долго не давали возможности уснуть.
Бартенев больше всего опасался, что если вовремя не передать весточку жене, то она может вернуться в Лисецк. Этого нельзя было допустить. Значит, за неделю необходимо что-то придумать, если конечно еще и у Шестакова всё получится. «Должно получиться», почему-то был уверен Бартенев.
