Валерий Введенский - Мертвый час
– А кто?
– Кабы Маланька с Африкашкой путалась, я бы не сомневался. Африкашка – душегуб, каких свет не видывал.
– Что за Африкашка?
– Как же! Известная личность.
– Адрес! Адрес!
– Ныне и во веки веков – Сибирь. Уже три года там. Алку Стогову утюгом огорошил.
Крутилин дернул сонетку так, что лишь чудом не вырвал.
– Как проспится, отправьте домой, – велел он удивленным агентам.
– Вроде трезвым был, – сказал один из них другому.
Иван Дмитриевич отвернулся, сделав вид, что не слышит.
– Сам-то сможешь идти? – спросил дворника второй агент. – Где ты так надрался?
– Тсс… – Саночкин приложил палец к губам. – Хороший, братцы, у вас начальник.
– Миллион двести тысяч раз говорил: не нужен адвокат, – заявил Урушадзе, угрожающе жестикулируя перед самым носом Тарусова. – Сеньке с «грязной» половины нужен. Семеро детей, кормить нечем, украл хлеб. Ему помогай!
– Ваше сиятельство, прокурор обвиняет вас в разбое по статье 1634 «Уложения о наказаниях исправительных и уголовных», то есть в похищении чужого имущества, учиненное с оружием, которое сопровождалось покушением на убийство. Согласно статьям 1634, 1459 и 1458 вам грозит лишение прав состояния и ссылка в каторжные работы на срок от восьми до двенадцати лет. Но так как, слава богу, Четыркин остался жив, с учетом статьи 115-й наказание будет более мягким, от одной до трех степеней ниже. Но даже самое минимальное наказание будет достаточно сурово – от четырех до шести лет каторжных работ на заводах.
– Без вас знаю.
– А я знаю, как вас спасти.
– Хуже адвокат только врачи, что у кровать умирающий обещают вылечить.
– Спорить не стану, среди адвокатов попадаются мошенники. Но я не из них. Вот доказательство.
– Я свободный? – спросил Урушадзе, быстро пробежав глазами распоряжение прокурора выпустить его под поручительство.
– Да, но есть ряд условий: вы дадите мне честное слово, что не скроетесь.
– Вот мой рука. Наш род, знаешь, какой древний? Никогда не обману.
– Также дадите согласие, чтобы я представлял вас на суде.
– Сколько стоит?
Тарусов задумался. Сказать правду, что за защиту платит Илья Игнатьевич? Нет, нельзя. Гордый кавказец не согласится стать пешкой в чьей-то игре.
– Нисколько. В вашем деле выступлю по назначению…
– Думаешь, Урушадзе нищий? Есть, есть деньги.
И князь Автандил вытащил из сапога пачку ассигнаций.
Дмитрий Данилович озадачился. Получать за дело двойную оплату – незаконно. И потом… Откуда у Урушадзе деньги? Неужели таки он ограбил Волобуева? Впрочем, какая разница?
– Поймите, я пришел не из-за денег, а по велению души. – Тарусов знал, что не умеет врать, потому отвернулся. – Я и сам однажды попал в безнадежную ситуацию, и на помощь мне пришли добрые совестливые люди. Теперь мой черед.
Урушадзе снова протянул ему руку, но теперь в его темных очах блестели слезы.
– Спасибо, князь. И прости. Пойду, хочу к жене.
– Подождите. Надо обсудить стратегию защиты. Позволите присесть?
Урушадзе указал на застеленную кровать.
Дмитрий Данилович устроился с края, князь Автандил опустился на табурет.
– Итак, где вы были той ночью?
Урушадзе вскочил:
– Вам зачем?
– Я ваш адвокат. Какой бы ужасающей, компрометирующей ни была правда, я сохраню ее в тайне.
Автандил Урушадзе долго смотрел на Дмитрия Даниловича, потом усмехнулся и произнес:
– В парк гулял.
У Тарусова сжались кулаки. «Вот упрямец!»
Но уточнил, будто поверил:
– В Ораниенбауме их два: Верхний и Нижний. В каком из них?
Урушадзе пожал плечами:
– Не помню.
– И оба ночью закрыты. Так где же были?
Автандил вскочил опять:
– Не ваш дело…
– И на суде так заявите? Ой, не советую. Восстановите против себя присяжных. Лучше промолчите, имеете на то полное право.
– Тогда молчу. Где я был, к ограблению не относится.
– Еще как относится. Это ваше алиби.
Князь Урушадзе помотал головой.
– Ну, если так… – развел руками Дмитрий Данилович, – вам придется признать вину.
– Что? – в третий раз подпрыгнул Урушадзе.
– Сядьте. Если бы имелось алиби, мы отрицали бы вашу вину, утверждая, что Четыркин обознался. Но алиби нет. А присяжные Четыркину поверят, точно вам говорю. Потому предлагаю сознаться…
– Но я…
– …чтобы заставить прокурора изменить обвинение на менее тяжкое. Заявите, что в кабинет графа пришли безоружным, а револьвер, что обнаружили у вас при обыске, нашли в ящике, когда его взломали. Тогда Михаилу Лаврентьевичу придется снять обвинение в разбое, заменив его кражей и покушением на убийство. Это понятно?
– Убийство? Все равно каторга. Зачем тогда адвокат?
– Каторги не будет. Заявим, что выстрел случился самопроизвольно. Револьвер в ящике лежал с взведенным курком, когда взяли его в руки, он выстрелил. Доказать обратного прокурор не сможет. Ну а с обвинением в краже поступим так: насколько мне известно, тем вечером вам доставили письмо…
– Нет!
– Запоминайте, что говорю. В тот вечер вы получили письмо от родных, узнали об их тяжелом материальном положении, разнервничались и в который раз потребовали от тестя выплатить приданое. Волобуев снова отказал, вы с горя напились и перестали контролировать себя. В пьяном угаре вас посетила мысль самому забрать эти облигации. Не присвоить, нет, а просто поставить графа перед фактом, что расчет произведен. Думаю, присяжные проникнутся к вам сочувствием и признают вас по этому обвинению невиновным.
Тарусов видел, как внимательно Урушадзе его слушает, как отторжение и неприязнь сменяются непростыми размышлениями – что делать? Настаивать на своей невиновности и очутиться на каторге или признать вину и выйти на свободу.
– Гарантий не дам, но почти уверен, что наказание, если и случится, будет символическим. Арестантские роты или другая какая ерунда.
– Ты умный человек, князь, – подвел наконец черту под раздумьями Урушадзе. – Поступлю как скажешь. Теперь к жене…
– Постойте, в доме Волобуева вам появляться нельзя.
– Там Ася. Я жить без нее не могу!
– Ваше появление спровоцирует новый конфликт между вами и графом.
– Жаль, что он мой тесть. Иначе выпустил бы ему кишки. Не человек – шакал.
– Этого я и боюсь. Давайте я сам схожу к вашей супруге, сообщу, что вы на свободе. Если она согласится, снимете номер в гостинице…
– Опять ты прав…
– А пока пообедайте. Компанию вам составит мой помощник.
Как только Дмитрий Данилович вышел от прокурора, он телеграммой вызвал в Ораниенбаум Выговского.
– Спасибо.
– Извините, князь, последний вопрос. Деликатный. Вы больны сифилисом?
– Дозвольте, Иван Дмитриевич, самому допрос провести, – попросил Арсений Иванович, доложив, что Дорофей Любый доставлен на Большую Морскую.
– Валяй.
Похоже, не его сегодня день. А вдруг у Яблочкова получится?
Городовые втолкнули ломовика. Средних лет, высокий, крепкий, глаза серые, волосы густые каштановые, скулы широкие, уши оттопыренные.
– Доброго дня, – по-крестьянски поклонился полициантам Любый.
– Садись, – Яблочков показал Дорофею на стул, на котором десять минут назад сиживал Саночкин. – Знаешь, за что задержан?
– Нет, ваше благородие.
– За убийство.
– За какое убийство? – оторопело переспросил Любый.
– Значит, не одно совершил?
– Ваше благородие, ей-богу! – Любый упал на колени и, крестясь, пополз к Яблочкову. – Кроме скотины, никого не резал. Разрази меня гром.
Арсений Иванович со всего размаху въехал ему ногой под ребра:
– Не богохульствуй, сволочь.
Иван Дмитриевич постучал карандашиком по столу. Мол, не рукоприкладствуй.
Выбитым показаниям он не доверял. От боли и нестерпимого унижения любой может оговорить себя, а уж другого – за милую душу. Но следствию от этого пользы нет, наоборот, потеря драгоценного времени. Ведь пока выяснишь, что подследственный из-за хлипкости натуры чужую вину на себя взял, настоящий преступник и скрыться может, и новое злодеяние учинить.
Любый восстановил дыхание, кряхтя, поднялся и вновь уселся на стул.
– Рассказывай, как актрису убивали, – велел ему Арсений Иванович.
– Не было такого…
– Хватит баки вколачивать![117] Маланья твоя созналась. Но утверждает, что стрелял в актрису ты.
– Врет.
– Вот и мы не верим. Потому что не похож ты на душегуба. Расскажи, как дело было, облегчи душу.
– Знать не знаю.
– Зубов у тебя сколько? – неожиданно для Крутилина спросил Яблочков.
– Как положено, тридцать два.
– Хочешь ополовиню? – Арсений Иванович поднес к лицу Дорофея кулак, в который демонстративно вложил кусок свинца.
– Помилуйте, ваше благородие.
– Тогда признавайся.
– Не в чем! Про убийство знать не знаю. Маланью полмесяца не видал.
– Полмесяца?
– Ей-богу.
– День тот хорошо помнишь?
