Елена Топильская - Алая маска

Не сдержавшись, я спросил:

— Милая, а что ж ты в Гурии нашла? Чем он тебя пленил?

Конечно, я мог ожидать, что девушка расстроится от этого вопроса, но такой бурной реакции не предвидел: Анюта прямо рухнула на лавку, спустив свою белую косу до полу, и горько разрыдалась. Мне показалось, что она в рыданиях даже билась лбом о темную доску лавки. Я растерялся, не зная, как успокоить девушку; присев перед нею на корточки, я стал ласково поглаживать ее худенькое плечо, трясущееся от истошного плача. Слезы у нее прямо-таки текли ручьем, горячие капли шлепались со скамейки на пол.

— Ну, ну… — неумело приговаривал я, похлопывая ее по спине, и она стала чуть успокаиваться, уже не выть, а только громко всхлипывать, и постепенно затихла, лежа на лавке ничком.

Ноги у меня затекли, и я с трудом разогнулся и присел рядом с Анютой на лавку. Можно ли мне снова спросить у нее про Гурия? Не приведет ли мой повторный вопрос к такой же вспышке истерики? Бедная девочка, у меня сердце щемило от ее печальной судьбы. Глядя на беззащитную, трогательную шейку, в ложбинке которой подрагивала спустившаяся с затылка, из-под косы, белая пря-дочка, я живо представил себе ужас этой малолетней горничной, узнавшей, что под сердцем у нее дитя, сообщившей об этом любовнику и услышавшей в ответ грубые слова. Бедная, бедная девочка! Мать далеко, кругом одни сплетники да насмешники, впереди позор и увольнение, потому что в приличном доме не будут держать беременную незамужнюю прислугу…

Ей повезло, что ее хозяйка проявила такую порядочность и сострадание, позаботилась о медицинской стороне дела и удалила из дома ее обидчика.

Лежа рядом со мной на лавке, Анюта совсем притихла, изредка только шмыгая носом. Я рассеянно погладил ее по худой лопатке и тихо спросил:

— Скажи, милая, а вы с Гурием ходили куда-то развлекаться? Где он любил бывать?

Анюта подняла голову, похоже, сбитая с толку моим обыденным вопросом.

— До прошлого года он в «Петушки» ходил, на Малой Итальянской… А как сломали их, он все больше в «Трех великанах» в биллиард играл, на Знаменской. Далеко отсюда…

Конечно, для Анютки отсюда до Знаменской было далеко, а я, например, проходил это расстояние быстрым шагом самое большое за полчаса.

— Знаете, где это?

Я кивнул, так как знал теперь оба названные ею места. В «Трех великанах» я кутил вместе с Маруто вот только накануне, а «Петушки» на Малой Итальянской были печально известным злачным местом, одним из первых в перечне питейных заведений, пользующихся наихудшей славою. Этот вертеп являлся сущим бичом для жителей окрестных домов, источником постоянных неприятностей для околоточного; что ни день, там гремели пьяные драки с битьем стекол. Воры и мошенники со всего города стекались туда, чтобы сбыть свою преступную добычу, а походя добавляли к ней кошельки да часы, вытащенные у честных граждан, что имели несчастье оказаться поблизости. К счастью для обитателей этого квартала, в прошлом году распоряжением градоначальника были снесены все деревянные дома по Малой Итальянской, и в данное время там быстро возводились каменные строения. А вместе с уничтоженными деревянными домами окончил свое существование и пресловутый питейный притон, эти самые «Петушки». Неужели злодей Фомин, не имеющий за душой ничего святого, водил в эту клоаку свою юную любовницу?

— Я с ним туда не ходила, — еле слышно сказала Анюта, словно прочитав мои мысли.

Она уже села на лавке, косолапо подвернув ноги, и поправляла свои разметавшиеся во время истерики тонкие белые волосы, при этом искоса на меня поглядывая. Лицо у нее было красным и опухшим от слез, нос стал толстым, как морковка, глаза совсем скрылись в покрасневших веках.

— Я с ним туда не ходила, — повторила она погромче, будто опасаясь, что я не услышал или не поверил. — Он просто рассказывал и деньги все время просил…

— У тебя, что ли, деньги просил?

— У всех… — прошептала Анюта.

— Скажи-ка мне, милая, а где аптека, куда ты ходила только что? — спросил я с дальним умыслом. Прямой вопрос про то, услугами какой повитухи она воспользовалась, я задать ей не решился, — ведь она едва отошла от тяжелейшего расстройства и грозила опять впасть в истерические рыдания. Но я рассудил, что местный аптекарь непременно должен знать повитуху, и он-то мне ее и рекомендует. Что я собирался спросить у повитухи, я и сам пока не знал. Но почему-то инстинктивно чувствовал, что надо проверить все слухи, крутившиеся в доме и о доме.

Может быть, я рассчитывал, что коль скоро повитуха выполняет такие деликатные задания от жителей дома, то может рассказать и еще столь же интересное про них, сколь и тайное. Вдруг она по какой-то причине знает о мужчине с инициалами С.С.? Вряд ли Анюта с ее детским простодушием сама нашла акушерку, которой смогла вверить свою судьбу; ведь от того, сохранит ли акушерка ее тайну, зависело не только ее доброе имя, но и, в определенном смысле, честь дома Реденов. Кому охота быть причиной пересудов, даже если и по поводу опустившихся нравов прислуги?

Так что если баронесса взяла на себя труд финансировать медицинские расходы, то, скорей всего, она и подыскала акушерку. Значит, это должна быть доверенная персона, в благонадежности и преданности которой Редены убеждены. И уж лучше я побеседую с опытной акушеркой, чем с наивной и необразованной девчушкой, которая явно не видит дальше собственного носа. Да и потом: что-то во всей этой истории не сходилось. Как полицейские агенты ни пытали Анюту, та стояла на своем — не было никакой беременности. Откуда же слух? И меня преследовало ощущение, что во всем этом может быть как-то замешан таинственный С.С.

Анюта послушно назвала мне аптекаря и теперь занялась переплетением своей косы. Я стал прощаться, и она с видимым облегчением сказала мне вслед:

— Всё сплетни это про меня, господин полицейский… — видимо, не зная разницы между полицией и судебной властью, ну да ладно. — Вы не верьте, что я к повитухе ходила, не так это. Да если бы я понесла без мужа, меня бы родные со свету сжили. Что же я, понятия не имею?

Я повернулся к девушке и внимательно посмотрел ей в глаза. И она, несмотря на очевидную робость ее натуры, выдержала мой взгляд, не опустила глаз.

— А как же говорят?… — не удержался я. — Ведь не один человек говорит, ты сама подумай. Весь дом судачит.

Вот тут она потупилась. Лавка была высокой, и ее маленькие ноги смешно болтались в воздухе, не доставая до полу. Вообще, с опухшим носом и заплывшими от слез глазками она производила комичное впечатление, несмотря на тяжелые обстоятельства, имевшие место в ее судьбе, о которых я все время помнил.

— Так что же? — мягко переспросил я.

Девушка не поднимала глаз, и все время беспокойно теребила свою толстую косу. Я заметил, что лента в нее вплетена была из дорогих.

— Что же ты молчишь? — настаивал я.

Но ответа мне не было. Анюта лишь испустила такой громкий и тяжкий вздох, что только уж совсем бессердечный чинуша мог продолжать ее пытать.

— Ну ладно, — сказал я, подойдя к двери и взявшись за дверную скобу. И вдруг Анюта, вскочив с лавки, в одну секунду оказалась передо мной, гневно сжимая кулачки. Слезы опять полились по ее нежным щекам.

— Да что ж вы все от меня хотите, изверги? Что ж вы мне все душу-то мотаете?! То вы, то полиция все ходите, пытаете! То Василий!.. Не скажу я вам ничего, ничего, ничего! — она притопнула ногой.

Я заметил, что обута юная горничная была в модные и недешевые ботиночки, уж в хорошей обуви я разбирался, спасибо тетушке. Но вообще-то ничего удивительного не было в том, что горничная богатой и влиятельной, и к тому же великодушной дамы одевается модно и недешево.

Модная и несчастная зареванная девчонка, игрушка в богатом доме, Анюта все еще стояла передо мной, потрясая кулачками. Я осторожно отодвинул ее с дороги и вышел.

Наследственность обусловливает влияние и власть прошлого над настоящим. Иллюстрацией может служить история рода некой «Маргариты с Гудзона». Его родоначальницей была содержательница публичного дома, отличавшаяся усиленной склонностью к алкоголю. Она умерла в 1827 году 51 года от роду. Вся совокупность ее злосчастного потомства достигает 800 человек. Из них 700 человек преступники, осужденные, по меньшей мере, по одному разу, 342 человека были алкоголики, 127 — проститутки и 37 человек были казнены за тяжкие преступления. На одно ведение судебных процессов против этого потомства государство вынуждено было израсходовать, по подсчету, до 3 000 000 долларов (около 5 830 000 рублей).

Сентября 19 дня, 1879 года (продолжение)

Сцена перед моим уходом еще более укрепила меня в мысли, что необходимо как можно более полно узнать про всю эту историю с соблазненной горничной. Непонятно было упорство девушки, с каким она отрицала свое обращение к повитухе. И ведь не грехопадение отрицала, нет, и полицейским агентам она ранее призналась, что состояла в любовных отношениях с Фоминым.