Елена Топильская - Алая маска
Идти в молчании было невыносимо, и я решился спросить:
— Елизавета Карловна, я все думаю про ваш рассказ о несчастных любовниках елисаветинского времени, — я умышленно не связал этот рассказ с родословной семьи Реденов, помня отповедь, данную дочери ее отцом, — а куда же делось тело несчастной фрейлины?
Сразу бросилось в глаза, как оживилась Лиза.
— А! Эта несчастная девушка стала привидением. Да-да, не удивляйтесь. Я верю в призраки.
И верю в то, что наши души не исчезают после смерти. Они остаются в тонких слоях атмосферы и имеют с живущими самую тесную связь. Только не все обладают достаточной душевной организацией, чтобы чувствовать эту связь. Я давно интересуюсь оккультизмом, и имею свой взгляд на эти вещи.
— Так что же фрейлина?… — деликатно напомнил я.
— Фрейлина? Она находится между тем и этим миром, — сказала Елизавета Карловна, как о чем-то обыденном. — Ведь призраки — это те, чья душа так и не смогла отделиться полностью от телесной оболочки. Поэтому иногда они нам являются. И люди склонны придавать этим видениям полное смысла значение, а между тем это явление рядовое. Мы окружены бесплотными духами. Они насыщают все пространство меж нами, все видят и слышат, но мы сами можем видеть и слышать только тех, кому не удалось до конца освободиться от плоти. Знаете, с кем это бывает?
Я изобразил на лице вопрос.
— Это бывает обыкновенно с жертвами насилия. Их души, застигнутые врасплох, не успевают совершить обряд расставания с плотью. Но поскольку они все равно уж не живые, мы и видим их не так, как живых, — видим как сквозь дымку, или как дымку, имеющую очертания человеческой фигуры. Но вы спрашивали про фрейлину? На которую я так похожа? Она стала нашим фамильным призраком. Ей нравится в этом доме, но иногда она выходит погулять, и это предвещает несчастья…
Говоря это, она смотрела прямо перед собой остановившимся взглядом, точно ища в пространстве прозрачную фигуру своей прапрабабки. Голос ее зазвенел, так что я даже испугался за ее ментальное здоровье.
— Благодарю вас, Елизавета Карловна. Позвольте откланяться.
Я спустился по лестнице и вышел, раздумывая, не слишком ли сильно трагические события в доме повлияли на рассудок дочери барона. Василий любезно открыл мне дверь.
На улице я постоял некоторое время, вдыхая охладевший осенний воздух. Бабье лето, похоже, кончилось, из-за крепости зловещей «свиньей» наступали на город черные набрякшие тучи. Я отругал себя за то, что ничего не спросил у Елизаветы Карловны про Гурия Фомина, но тут же махнул на это рукой: что она может знать о нем, о кухонном мужике?
Медленно покидая парадный подъезд, я натолкнулся на беленькую девушку с толстой косой, торопившуюся мимо к людскому входу. Извинившись, я тут же схватил ее за руку — наверняка это была Анюта, горничная баронессы. А мне хотелось задать ей несколько вопросов о ее беспутном любовнике, Фомине.
Девушка испуганно отпрыгнула от меня. Ее лицо хранило странно-детское выражение. Не верилось, что это юное создание пережило уже и несчастную, душераздирающую любовь, и предательство своего любимого, и даже подпольный аборт.
— Анюта? — спросил я, вглядываясь в простодушное личико в обрамлении совершенно белых гладких волос.
Та судорожно кивнула. В руке она держала свернутый в толстую бумагу пакет, очевидно, из аптеки.
— Я судебный следователь Колосков, — представился я, и складка между бесцветными бровками девушки медленно расправилась в облегчении. — Мы можем поговорить?
Анюта безмолвно кивнула еще раз.
— Пойдемте на людскую половину, — прошептала она, — я только доктору снесу из аптеки пакет…
Оглянувшись, я пошел вслед за Анютой ко входу со двора. Она привела меня на кухню и, попросив подождать, оставила одного.
Запахи еды, которыми пропитаны были людские помещения, напомнили мне о необходимости поесть, но скорая трапеза была мне не суждена. Предстояло еще доехать до присутствия, сдать дела моему сопернику, может быть, выслушать еще одну скрипучую отповедь Залевского, и только тогда можно будет думать об обеде. Я подавил чувство голода и стал обдумывать вопросы, которые собирался задать Анне Емельяновой.
На кухню заглянула толстая неопрятная баба в переднике, шумно вздохнула и вышла. Наверное, кухарка, подумал я и тут же по ассоциации припомнил нашу с Алиной кухарку, старую Глафиру, и ее бесподобные кулинарные шедевры.
Вот странно: обычная деревенская баба, нигде не учившаяся, и вообще малограмотная, изготовляла, сколько я ее помню, такие блюда, такие вкуснейшие лакомства, что их однажды отведавшие долго не могли этот вкус забыть и напрашивались в гости к Алине снова и снова, в надежде приобщиться гурманским радостям. Причем все новомодные рецепты Глафира откуда-то чудом узнавала и приготовляла на своей кухне, по какому-то наитию, французские и итальянские блюда. А уж что касается исконно русских кушаний — то уж тут ей не было равных в городе. В охотничий сезон, когда еще средства позволяли, она покупала дикое мясо и баловала нас котлетами из медвежатины с моченой брусникой, оленьим мясом под клюквенным желе, холодцом из секача… У меня тут же слюнки потекли при воспоминаниях обо всех этих деликатесах. А дичь! Она несравненно готовила вальдшнепов, куропаток. Да что там дичь! Из обычного цыпленка она умудрялась приготовить нежнейший галантин, сняв с цыпленка кожу, нафаршировав ее слоями, заливным и паштетом, потом зашив и каким-то образом поджарив. А гречневая каша с томлеными белыми грибами! А кисель из морошки! А холодная сочная ботвинья! А летние черничные пироги с секретом: рассыпав на тесте свежие ягоды, Глафира поверх ставила опрокинутую чашку белого фарфора и так отправляла противень с пирогом в печь. Вынув же готовый пирог, она резким движением переворачивала чашку, и та, словно по волшебству, оказывалась наполненной горячим черничным соком. Эта чашка всегда доставалась мне…
Никогда я не забуду феерический ужин в честь тридцать пятого дня рождения Алины Федоровны. Людей было звано много; все, зная о том, что тетушка моя — большая затейница в приеме гостей, предвкушали необычное меню, но действительность превзошла все ожидания. На стол, помимо закусок, подан был целиком зажаренный теленок. Он лежал посреди стола на огромном блюде, как живой, и мычал. Этот фокус всех поразил, а его Глафира подсмотрела на кухне графьев Воронцовых-Дашковых, где работала в детстве кухонной девчонкой: дело крылось в том, что в пасть зажаренного теленка клались живые лягушки, которые, обжигаясь о горячее мясо, громко квакали. Под зажаристой корочкой — цельной шкурой, нарезаны уже были порционные куски, гостям следовало приподнять шкуру специальной лопаточкой, достать кусок мяса, и снова шкуру опустить.
Господи, и почему так устроена жизнь! Не вернутся уж более те безмятежные года, прелесть которых сразу не ценишь, а понимаешь лишь спустя время. Как нам было хорошо с моей дорогой Алиной в ее уютном доме, где покойно и безопасно…
Раздумья мои прервала вернувшаяся на кухню Анна Емельянова. Робко войдя, она остановилась передо мной, потупившись, перекинув на грудь вперед свою толстую белую косу. Совершенный ребенок, подумал я, разглядывая ее невинное лицо и детскую фигуру. Что могло привлечь в этой не-сформировавшейся девочке опытного ловеласа Фомина?
— Скажи мне, Анюта, как тебе тут живется? — ласково спросил я ее, точно ребенка.
Она несмело улыбнулась уголком рта и пролепетала, что живется ей хорошо, барыня добрая, жаль, что занемогла. Уж верно, не оправится. Значит, ей придется возвращаться к родителям: известно, что в хорошее место трудно устроиться. По своей барыне она искренне переживала, потому что в голосе послышались слезы. А может, слезы относились к сожалению о хорошем месте?
— Если барыня, не дай бог, умрет, то тебя, наверное, барышня возьмет к себе? — предположил я.
Анюта покачала головой.
— Не возьмет. У барышни своя горничная есть. И не пойду я к ней.
— Да почему не пойдешь?
— А так. Не пойду, и все.
Она насупилась и стала еще более похожа на обиженного ребенка. Ну и подлец этот Гурий! Обидеть такое существо — это надо вообще ничего за душой не иметь.
Зная немного нрав баронессы, Ольги Аггеевны, и манеры барышни, Елизаветы Карловны, я мог предположить о причинах, по которым Анюта не желала идти в услужение к Лизе. По сравнению с милейшей и добрейшей баронессой, Елизавета Карловна была крутовата. До меня доносились слухи о том, что она и ударить могла провинившуюся служанку, и кричала часто. Поговаривали, что Елизавета Карловна бывала порой слегка неуравновешенна и нетерпелива.
Не сдержавшись, я спросил:
— Милая, а что ж ты в Гурии нашла? Чем он тебя пленил?
Конечно, я мог ожидать, что девушка расстроится от этого вопроса, но такой бурной реакции не предвидел: Анюта прямо рухнула на лавку, спустив свою белую косу до полу, и горько разрыдалась. Мне показалось, что она в рыданиях даже билась лбом о темную доску лавки. Я растерялся, не зная, как успокоить девушку; присев перед нею на корточки, я стал ласково поглаживать ее худенькое плечо, трясущееся от истошного плача. Слезы у нее прямо-таки текли ручьем, горячие капли шлепались со скамейки на пол.
