Николай Свечин - Московский апокалипсис
– А это ваши помощники? – Ахлестышев кивнул на двух крепышей.
– Да. Натуральные крестьяне, не переодетые солдаты. Васька вон из Андроновки. Ни черта не боится! В любой момент готов помереть.
– Мы все можем умереть, – несколько озадаченно ответил Ахлестышев.
– Капитан Фигнер замыслил убить Бонапарта, – пояснил Ельчанинов. – Как вы понимаете, это невозможно. Его всегда охраняют четыре шассёра гвардии и конвой из мамелюков. Смельчак, решившийся на покушение, неминуемо погибнет.
– Зато смерть честолюбца сильно приблизит конец войны, – сказал Фигнер без всякой аффектации. – Вся их сила в нём. Уничтожить Бонапарта – и кончится эпоха французского владычества.
Пётр внимательно всмотрелся в отчаянного человека. Тот стоял спокойный, равнодушный. И было почему-то очевидно, что он не болтает и при случае действительно пожертвует собой…
– Я спорю с Александром Самойловичем, но пока безуспешно, – мягко возразил Ельчанинов. – Он бросает все силы на реализацию своей идеи фикс. В ущерб делам менее масштабным, зато исполнимым. Убить корсиканца нельзя, охрана не даст.
Фигнер снисходительно улыбнулся и не удостоил собеседника ответом.
– Но мы отвлеклись, Пётр Серафимович, – спохватился штабс-капитан. – С чем пожаловали?
– Ваше первое приказание выполнено. Сегодня утром мы разгромили обоз с провиантом, что везли для продажи в Москву корыстные мужики.
– Очень хорошо. Сколько было в обозе?
– Всего три телеги. Мы их поломали, лошадей убили, провиант рассыпали по дороге.
– Мужики, надеюсь, живы?
– Разумеется. Настучали по зубам, сделали внушение и отпустили.
– А надо было зарезать, – с неожиданной злобой сказал внезапно Фигнер.
Ахлестышева покоробило.
– Эко вы легки на расправу… Бей своих, чтобы чужие боялись? Ни у меня, ни у вас нет такого права.
– Идёт война. Потому не до сантиментов. Решается, быть России или нет! Только большой, огромный страх… нет, не страх, а ужас – могут спасти нацию от истребления. Ужас и жестокость. Отсечь больной член, чтобы спасти весь организм! А эти негоцианты наживаются? Иуды! Ни оправдания им, ни пощады.
Пётр с трудом сдержался, чтобы не осадить жестокосердного капитана.
– У нас нет сейчас времени для спора. Скажу лишь, что я с вами не согласен. Тут такое дело… Когда мы шерстили мужиков, подъехал в сопровождении конвоя фельдъегерь императора.
– Ух ты! – воскликнули хором оба разведчика. – И что же дальше?
– Всех перебили, а сумку забрали. Вот что в ней обнаружилось.
Ахлестышев выложил захваченные документы. Когда офицеры увидели сводную ведомость по резервам, их охватило волнение.
– Великолепный трофей! – вскричал Ельчанинов. – Этим бумагам дорога сразу в Петербург!
– Взгляните, Егор Ипполитович! – Фигнер тыкал пальцем в столбцы цифр. – Здесь всё! И Волынь, и Рига, и последний набор рекрутов во Франции. И крепостные гарнизоны! Запасы ружей в Австрии и Пруссии. Число раненых и больных, поддающихся излечению. Выпуски офицерских школ. Вот это удача!
Разведчики с чувством пожали руки Ахлестышеву и Саше-Батырю.
– Передайте Отчаянову и всему составу отряда благодарность от имени командования! – сказал взволнованный Ельчанинов. – Бумаги очень важные.
– Сегодня же ночью я сам доставлю их в Леташовку, где штаб Кутузова, – добавил Фигнер.
Затем разговор перешёл на другие темы. Егор Ипполитович сказал, что переменяет квартиру. Поляки Сокольницкого рыщут поблизости, и пребывание в Балканах делается опасным.
Пётр сразу предложил свой дом в Андреевской слободе. Тихое место на правом берегу Москва-реки, у подошвы Воробьёвых гор. Вряд ли пожар проник и туда. Владение досталось Ахлестышеву по наследству от умершей тётки. Он полюбил этот дом, как никакой другой. Перевёз туда библиотеку, нехитрый холостяцкий скарб и зажил весело и уединённо. Петру нравилось сидеть на веранде, смотреть на реку, на лодки, на шумное левобережье, и сочинять очередное письмо Ольге. С момента его ареста в доме никто не жил. Достаточно было представить Ельчанинова соседям, как своего товарища, и можно спокойно заселяться. Андреевская слобода – особенная местность. Сообщение с Москвой ведётся при помощи лодок – они есть у каждого тамошнего жителя. Обыватели содержат себя рыбной ловлей. Есть и дворяне, но всё – отставники в небольших чинах, доживающие век на покое. Слобода на отшибе представляла собой, по сути, пригородную деревню: никому и в голову не придёт искать там русского резидента.
Договорились, что следующей ночью Пётр с другом снова придут в Грохольский переулок и отконвоируют штабс-капитана на новую квартиру. С переправой помогут головорезы Арженовки – разбойничьей слободки под Смоленской площадью, у Саши там знакомство.
Довольные, партизаны отправились обратно. Вдруг Батырь предложил:
– Давай зайдём в Волчью долину! Спасу нет, как охота про наших узнать – живы ли… А тут близко.
Действительно, до Трубы отсюда было всего триста саженей, а Труба выведет их к Неглинной. Пётр согласился. Они уже выходили на Самотечную площадь, как вдруг каторжник схватил приятеля под руку и утащил в развалины.
– Что такое? – удивился Саша, присаживаясь за грудой кирпича.
– Там поляк. Тот, что был в Бутырке, а теперь охотится за Ельчаниновым.
Налётчик осторожно высунулся, всмотрелся.
– Ага, он самый. Сволочь! Прибить бы его, да как?
– Он тут не один. Я вижу ещё пять… шесть… семь человек. Примечаешь? Слоняются по площади. И рассматривают всех, кто проходит по Садовой. Надо драпать отсюда!
Теми же сгоревшими переулками друзья вернулись на Бронные. Доложили командиру о благодарности от штабс-капитана и о засаде на площади. А так же о том, что нашли Ельчанинову новую квартиру.
Отчаянов выслушал доклад и сказал:
– Больше в Грохольский ни ногой. Зачастили.
– Но Егор Ипполитович будет завтра ночью нас ждать!
– Пунцовый сходит.
– А мы?
– Днём чтоб по Москве не маячить! Всех подведёте.
Так Пётр с Сашей оказались на карантине. День тянулся медленно, занять себя было положительно нечем. К вечеру явилась Степанида Тюфякина. Она рассказала, что французы сильно чем-то обеспокоены. На улицах усиленные патрули не дают прохода ни конному, ни пешему. Особенно трясут поляков: ловят и ведут в полк для удостоверения личности. Видимо, пропажа курьера обнаружена. Русских тоже хватают и отсылают куда-то на Ходынку. Развесили бумаги: всем обывателям записаться у коменданта под страхом казни[55]. Жуть!
Как стемнело, Пунцовый ушёл за штабс-капитаном. А к Силе Еремеевичу явился крепкий молодец с солдатскими усами и прямой, как доска, спиной. Это оказался начальник рогожских партизан вахмистр Бершов.
Командиры уселись в углу за самоваром, разложили какие-то бумаги. Вскоре егерь подозвал Петра. Оказалось, готовится нападение на станок, фабрикующий фальшивые ассигнации.
Бершов рисовал план.
– Вот церковь Святого Николая в Ямах. При ней лесной склад, там и поставлен станок. Размером он напримерно с русскую печку. Охраняют хорошо, и днём и ночью. Забраться туда незаметно и поломать станок караул не даст.
Отчаянов нахмурился.
– А если заметно забраться?
– Ещё хуже дело выйдет, Сила Еремеевич. Позадь склада большой дом чуть не с казарму, в нём квартирует пехотная рота. Неполного составу, но человек со сто наберётся. Как с сотней совладать? Нас девять штыков да ваших шесть – не сдюжим.
– И что вы предлагаете, Осип Мартыныч?
Вахмистр хитро сощурился.
– Надо не станок истребить, а бумагу к нему.
– Какую ещё бумагу?
– А ту, Сила Еремеевич, на которой фальшивки печатают.
– Ну? Поясните, Осип Мартынович.
– Вот! – Бершов вынул из кармана скомканный бумажный лоскут и протянул собеседнику. – Видите? Она особливая. Наощупь даже чувствуется. Будто опойка тончайшей работы. Гладкая, с отливом. Любой мужик, кто хоть раз ассигнацию в руках держал, такую бумагу отличит.
Егерь потёр лоскут в пальцах и согласился.
– Да, не спутаешь.
– Вот! А лежит эта особливая бумага в церкве, в приделе Иоанна Богослова. Оттудова её французы и забирают по надобности.
– Теперь понимаю вас, Осип Мартынович! – улыбнулся Отчаянов. – Бумага охраняется не так, как станок?
– Да можно сказать, что никак не охраняется. В церкве эти ироды устроили шорную мастерскую. Замок с улицы навесили, да и всё. По двору ходят часовой с подчаском, но в переулок не глядят. Залезть оттудова ничего не стоит. Заодно и мастерскую с кожами спалим.
Унтер-офицер задумался.
– Неохота храм Божий жечь… Нет ли другого плана?
– Иначе никак. Только людей зря погубим.
– А вдруг у них особенной бумаги ещё где запас?
– Того мы не знаем, но по уму ежели рассудить, то едва ли. Вещь редкая, дорогая, хранится при станке неподалёку. Из самой Франции везли, не иначе. Спалим её – станку конец. На газетной бумаге ассигнации не сделаешь – мужики не примут!
