Полина Дашкова - Пакт
– Послушай, у нас хорошие новости, – произнес Бруно, сворачивая с главной аллеи на небольшую стриженую лужайку. – Вчера Барбару посмотрел профессор Липперт, ты знаешь, он лучший в Европе специалист по врожденным порокам. Он приехал сюда вовсе не консультировать, главный врач этой клиники его племянник, и Липперт явился на пятидесятилетие племянника. Ганна каким-то чудом поймала Липперта и уговорила посмотреть Барбару. Ты меня слушаешь, Карл?
– Конечно, Бруно. И что сказал Липперт?
– Он считает, что можно обойтись без операции. Есть положительная динамика, он согласен наблюдать Барбару, его заинтересовал наш случай. Гипертрофия правого желудочка не прогрессирует, устье аорты…
Невозможно громко чирикали воробьи. По аллее прыгала трясогузка. От лужайки наплывал пьянящий запах свежескошенной травы. Карл закрыл глаза. Красота летнего дня была ему противна. Бруно остановил кресло.
– Эй, ты что, уснул? За тобой должок.
Карл, не открывая глаз, отрицательно помотал головой.
– Двадцать шагов, – Бруно тронул Карла за руку. – Вчера ты сделал восемнадцать, сегодня всего на два больше. Ну, вставай!
– Зачем?
– Просто вставай и иди. Ты можешь ходить, поэтому иди.
Да, он мог ходить, мог сделать не двадцать, а двести шагов без малейшей одышки. Инфаркт не оправдал надежд, оказался неудачной шуткой. Проклятое сердце удивительно быстро включилось и затикало как ни в чем не бывало.
– Господин Штерн, сегодня двадцать шагов! – прозвучал рядом детский голос.
Они подошли неслышно. Ганна, маленькая, рыжеволосая, в свои тридцать пять выглядела не старше восемнадцати. Круглое лицо, усыпанное мелкими веснушками, казалось веселым и жизнерадостным всегда, даже если Ганна едва сдерживала слезы. Но сейчас она улыбалась. Лучший в Европе специалист по врожденным порокам сердца сказал, что ее девочка может обойтись без операции. Раньше, двенадцать лет подряд, Ганна и Бруно слышали от врачей только одно: без операции ребенок умрет, но операция слишком тяжелая, шансов практически нет.
– Карл, вы уже знаете? – она подошла и поцеловала его в щеку.
– Да, Бруно рассказал мне, этот Липперт, он действительно лучший, ему можно верить.
Барбара присела на корточки напротив Карла и смотрела на него снизу вверх. Огромные глаза, зеленые, с голубоватыми белками, были точным отражением ослепительного летнего дня. Подсвеченные солнцем листья на фоне бледно-голубого неба едва заметно трепетали, ветра не было, но дрожал горячий воздух и дрожали золотые, прямые и длинные, как солнечные лучи, ресницы Барбары. Она была такой худой, что могла бы взлететь, короткие широкие рукава желтого платья напоминали крылья бабочки-капустницы. Карл подумал: «Господи, Ты все перепутал, это я должен умереть, я, никому не нужный мешок с костями, а маленькая девочка должна жить. Пожалуйста, Господи…»
Ему казалось, что он навсегда утратил способность растягивать губы, изображая улыбку, но рефлекс внезапно включался. Он чувствовал знакомое движение лицевых мышц. Он не мог видеть себя со стороны, забеспокоился, что вместо улыбки получилась жуткая гримаса, которая напугает ребенка, и тут же встал на ноги.
– Двадцать шагов, – строго напомнила Барбара и забралась в его кресло.
В руках она держала немецкий дамский журнал «Серебряное зеркало», собственность маленького печального гомосексуалиста барона фон Блефф, одного из бывших пациентов доктора.
– Барбара, не знал, что тебе нравятся дамские журналы, тем более немецкие, – удивился Карл.
– Журнал довольно глупый, но в этом номере статья Габи о разных ароматах, как изобретают новые духи. Очень интересно, хотите почитать? И вот сама Габи тут на обложке, посмотрите, какая красивая!
Она протянула ему журнал, он машинально пролистал, не видя ни лица на обложке, ни картинок, ни заголовков.
– Спасибо, потом как-нибудь обязательно прочитаю, – он протянул Барбаре журнал.
– Нет-нет, оставьте себе. – Барбара по-взрослому сдвинула брови и добавила очень серьезно: – Вы болеете, вам нужно выздоравливать, статья Габи поднимет вам настроение.
– Хорошо, спасибо. А кто такая Габи? – он спросил, просто чтобы продолжить разговор, не обижать ребенка полнейшим безразличием, но вдруг заметил, как напряженно переглянулись Бруно и Ганна.
– Разве вы не знаете Габи? – удивилась Барбара. – Габриэль Дильс, жутко популярная немецкая журналистка, ее снимают в рекламе и для нацистских плакатов, мы с ней познакомились этой весной в Вилль-Франш, она мой самый лучший друг…
– Барбара, господину Штерну это вряд ли интересно, – мягко перебила ее Ганна и покатила кресло вперед по аллее.
– У малышки совсем нет друзей-сверстников, – объяснил Бруно и взял Карла под руку. – Вот и придумывает всякую ерунду.
– Как «придумывает»? Ты хочешь сказать, она незнакома с этой жутко популярной немецкой журналисткой? Просто увидела фотографию в журнале?
– Нет-нет, фрейлейн Дильс действительно была нашей соседкой по отелю в Вилль-Франш, иногда она развлекала Барбару и терпеливо слушала ее болтовню. Для малышки любой взрослый, который уделяет ей время, сразу становится самым лучшим другом. Кстати, ты, кажется, знаком с хозяином журнала. Франс Герберт Мария фон Блефф, отпрыск древнего баронского рода. Он правда гомосексуалист или это грязные слухи?
– Я лечил его от депрессий, он гомосексуалист, панически боялся, что об этом узнает его мать.
– Та самая Гертруда фон Блефф, которая пожертвовала партии кучу денег?
– Та самая.
– Ее ты тоже лечил?
– Нет.
– А надо бы.
– Она неизлечима.
– Карл, да ты сегодня молодец! – радостно воскликнул Бруно. – Я сбился со счета, не двадцать, триста двадцать шагов или все четыреста.
Это была первая настоящая пешая прогулка. Карл не чувствовал усталости, шел, как послушный автомат. Ганна отстала на несколько метров, медленно катила кресло. Барбара свернулась калачиком на сиденье и задремала.
Бруно проводил Карла до палаты, присел на край кровати и сказал:
– Знаешь, мне кажется, тебе не нужно возвращаться в Германию.
До этой минуты они ни разу не говорили о будущем, только о прошлом. Надо было что-то ответить, и Карл выпалил первое, что пришло в голову.
– Вернусь и убью ефрейтора.
– Тогда уж заодно и Геринга, – Бруно грустно усмехнулся. – Нет, это плохая идея. Убийцы из тебя не получится. Они тебя прикончат.
– Отлично. Инфаркт оказался всего лишь неудачной шуткой. Сам я решить эту проблему не могу, я все-таки католик, а на счету нацистов появится хотя бы один по-настоящему милосердный поступок.
– Есть другой способ борьбы с нацизмом, более разумный и достойный, – Бруно вытащил платок, вытер вспотевшую лысину и произнес по-русски: – Карл, тебя очень ждут в Москве.
Да, странный был день. Опять включился рефлекс, уголки губ поползли в стороны, и даже какое-то подобие смеха защекотало гортань.
– Бруно, Бруно, я помню, в Тюбингене ты запоем читал Маркса и Плеханова. Но тогда все читали, было модно. Не думал, что для тебя это так серьезно.
– При чем здесь Маркс и Плеханов? Я понимаю, большевики нравятся тебе не больше, чем нацисты, но третьего не дано. Мы работаем не на какую-то абстрактную доктрину, мы пытаемся остановить зло, прости, мне трудно найти точную формулировку, все это звучит слишком высокопарно, мы…
– Мы?
– Да, Карл, мы. Ты уже сделал очень много для нас, хотя почему для нас? И для себя, и для…
Бруно запнулся, у него едва не вырвались три имени – Эльза, Отто, Макс. Приподнявшись на локте, Карл пытался сфокусировать взгляд на его лице. Зрение было в норме, просто все это время глаза застилала дымка безразличия, мешавшая видеть внешний мир и человеческие лица.
– Неужели твои руководители в Москве всерьез считают, что им нужен мешок с костями?
Бруно засмеялся слегка фальшиво, но весело, глаза заблестели, он легонько ткнул Карла пальцем в грудь.
– Мешок с костями! Ты старый осел, а кокетничаешь, словно барышня. Да тебе цены нет. Гитлер, Геринг, Гесс! Ты их знаешь как облупленных, твой опыт общения с ними уникален…
– Бруно, скажи честно, у тебя будут большие неприятности, если я откажусь?
Глаза погасли, спрятались под тяжелыми веками, палец принялся обводить узор на покрывале, голос зазвучал глухо, монотонно.
– Ну, видишь ли, за провал операции меня могут отозвать в Москву. В принципе ничего страшного, но Барбара… Она родилась в Швейцарии, все свои двенадцать лет жила в тепличных условиях. При ее болезни любое волнение смертельно. Мы с Ганной внушили ей, что Советский Союз – этакое сказочное королевство, где все счастливы и нет плохих людей. Если меня отзовут, мы приедем в Москву, Барбара увидит сказку своими глазами, для нее это будет сильнейший шок, она поймет, что мы с Ганной врали ей… В Швейцарии мы приглашаем учителей на дом, она не может ходить в школу, а там… представить Барбару в советской школе… дети бывают жестоки, ну ты понимаешь… К тому же именно сейчас, когда сам Липперт согласился наблюдать ее, когда впервые после стольких жутких лет появилась надежда…
