Александр Арсаньев - Французский сезон Катеньки Арсаньевой
– Но если предположить, что сестра Манефа, узнав о грешной жизни своего далекого родственника, попыталась спасти его душу любыми средствами, вплоть до физического уничтожения источника и причины всех бед – его земного тела?
– Такое возможно, – подтвердила я, – но при одном условии – если она фанатичка. Но оснований для подобного утверждения у нас нет.
– Так же, как и для утверждения, что она таковой не является.
– Вам не кажется, что мы с вами ходим по кругу? Те же слова вы говорили мне вчера, и я даже могу напомнить, что я вам на них ответила.
– Я и сам это помню, – вздохнул Петр Анатольевич и неожиданно взорвался:
– Но ведь не мог же он предположить такое безо всяких на то оснований! Он же не сумасшедший.
– Он – нет, но мы – рискуем стать таковыми, если не прекратим этого разговора.
– И не подумаю. Мы наверняка что-то упустили. Он – гений, не забывайте об этом. А гении ошибаются чрезвычайно редко.
– Ну, хорошо, – не стала я возражать еще слабому Петру, боясь за его здоровье. Вчерашний мой отказ говорить на эту тему закончился его обмороком. – Давайте еще раз все обсудим, хотя, честно говоря, мне это кажется совершенно бессмысленным. Но при одном условии – размышлять на этот раз будете вы, а я возьму на себя роль адвоката дьявола, то есть буду ловить вас на противоречиях и несообразностях.
– Дьяволом вы называете сестру Манефу?
– Не цепляйтесь к словам. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– И все же… Разве Манефа не вызывает у вас подозрений?
– Вызывает, но почти в той же мере, что и все остальные жители города, во всяком случае – те из них, что присутствовали на пожаре. У нас нет ни одного прямого доказательства ее вины…
– А вот с этим я категорически не согласен. И только моя вчерашняя слабость не позволила мне доказать вам это с присущей мне убедительностью.
– Вот как?
– Ну, посудите сами. Эта странная женщина – непременная участница или причина нескольких явлений, что мы с вами несколько дней тому назад поименовали как странные. И эти явления таковыми и останутся, если мы не сумеем докопаться до истинного лица этой смиренницы, а не той маски, что она демонстрирует миру. Мне с юности не нравились постные физиономии, и с каждым годом я все более убеждаюсь, что их обладатели за небольшим исключением – редкостные подлецы. И наоборот, чем приятнее и благороднее человек, тем чаще на его лице играет беззаботная улыбка.
– Весьма сомнительный аргумент, если не откровенная натяжка, – скривилась я.
– Согласен, но еще недавно вы не пренебрегали такими понятиями, как интуиция и чутье. Что изменилось с тех пор? Или причина в том, что на этот раз осенило не вас, а кого-то другого?
– Этот ваш пассаж я могла бы расценить как прямое оскорбление, но не стану этого делать по единственной причине.
– По какой же – если не секрет?
– Никакого секрета тут нет. Исходя из принципа, позаимствованного человеком у животных.
– Какого?
– Того самого, рассчитывая на который, смышленая собачонка, задрав лапки, пластается по земле у ног более сильного противника – лежачего и больного не бьют.
– С вами невозможно сегодня разговаривать.
– Ну, простите меня. Я действительно склонна нынче говорить гадости. И могу объяснить это лишь одним – мы снова зашли в тупик, а этого положения я не выношу.
– Но ведь именно это я и пытаюсь сделать – выбраться из столь нелюбимого вами положения. И вместо благодарности получаю от вас одни лишь колкости в ответ.
– Я уже призналась вам, что сегодня невыносима…
– Но, Катенька, почему вы с таким упорством не хотите замечать очевидного?
– То же самое говорил мне в тот вечер и Дюма, – нехотя призналась я.
– Вот видите, – обрадовался Петр.
– Но это еще не означает, что я готова признать поражение.
– Не поражение, дорогая моя, ни в коем случае. Человек, имеющий смелость признать свою ошибку – это скорее победитель.
– Допустим, но в чем вы хотите заставить меня признаться?
– В том, что вы любыми путями стараетесь не допустить нашу с Дюма правоту.
– Вашу с Дюма? – удивилась я.
– Хорошо, я тут действительно ни при чем, но в отличие от вас хотя бы пытаюсь найти аргументы и факты, натолкнувшие нашего друга на эту мысль, а вы – наоборот.
– И вы полагаете, что я делаю это специально?
– Не думаю. Но тем не менее – все ваши действия выглядят так, словно вы боитесь, что он окажется прав. И не позволяете себе допустить этого даже на секунду.
– А может быть, мне устраниться на время, чтобы не мешать вам, а? А вы тем временем все расследуете, а потом расскажете мне в популярной форме…
– Я так и знал, что вы обидитесь.
– А что еще прикажете делать в этой ситуации?
Петр Анатольевич был не прав. И поэтому мы в конце концов поссорились.
Но эта ссора послужила в конечном итоге на благо нашему расследованию. В каком-то смысле она была нам даже необходима, хотя бы для того, чтобы на время развести нас в разные стороны и позволить сосредоточиться и не отвлекаться по пустякам.
Мы мешали друг другу, может быть, потому, что не сумели распределить обязанности, и каждый из нас, претендуя на роль лидера, тормозил деятельность другого. А, может быть, и потому, что наш тройственный союз, как впоследствии стал называть его Петр Анатольевич, был так безжалостно разрушен. Дюма был в нем не просто необходимым, но важнейшим звеном, первой скрипкой, и мы едва не проиграли всей битвы, лишенные его в ней участия, как проигрывает битву огромное и боеспособное войско, когда главнокомандующий получает смертельное ранение или попадает в плен. И армии необходимо какое-то время, чтобы, перестроив свои ряды, научиться новой тактике боя.
И все же… Все же Петр Анатольевич был не прав. И мы расстались на долгих три дня. И за эти три дня ни разу не встретились и не обменялись ни словом. Но каждый из нас не оставил попыток продолжить расследование по собственной методике. И благодаря этому все случилось так… как случилось.
Хотя нет, однажды мы все таки с ним повстречались – я имею в виду похороны Карла Ивановича. Они состоялись через пару дней, и Петр Анатольевич, еще не окрепший после ранения, все-таки не смог остаться в постели в такой день.
Увидев его на кладбище, я собиралась к нему подойти, но в этот момент меня отвлекли, а через минуту его уже не было на прежнем месте. Отдав последний долг покойному, он вернулся домой. Потому что чувствовал себя еще очень слабым. Рана, которая поначалу показалась ему простой царапиной, никак не хотела заживать, и еще долгие годы напоминала ему о себе утомительными головными болями.
Так получилось, что я осталась тогда совсем одна. Даже Шурочки в эти дни не было рядом со мной, ее родители, видя ее отчаянье после отъезда Дюма, сочли за лучшее отвезти ее в Москву. Тем более, что для этого у них был повод, одна из Шурочкиных кузин в ту осень выходила замуж.
И я проводила дни и ночи наедине со своими мыслями. И пришла к выводу, что в какой-то степени Петр Анатольевич был все-таки прав. Я не то чтобы не принимала чужих идей, просто и до сих пор, пока не почувствую их всем сердцем, печенкой и всеми остальными органами, то есть до тех пор, пока не присвою их себе окончательно, не могу принять их головой.
Этой моей особенности удивлялся еще мой покойный муж. И не торопил, не навязывал, дожидался с присущей ему тактичностью, когда я сама дойду до той или иной идеи или решения.
Поэтому к идее Дюма я была просто-напросто не готова.
Поймите меня правильно, я не оправдываюсь, просто… Хотя, нет. Я именно оправдываюсь, потому что наделала массу ошибок, и лишь теперь могу себе в этом признаться.
И на этом признании мне хочется закончить эту главу. Кому-то она вообще могла показаться лишней, но только не мне.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Но коли уж я настроилась на такой саморазоблачающий тон, то скажу и о том, что многое из того, что было сделано мной в последующие дни, я совершила в силу какого-то безумия. Видимо, болезнь, которой я не дала завладеть своим телом, проникла в мой мозг и, укоренившись там, завладела моим сознанием.
Как иначе объяснить тот факт, что я отправилась в поисках истины в тот самый монастырь, настоятельница которого сыграла столь неприглядную роль в истории с Дюма.
Но была и еще одна причина, заставившая меня поступить таким образом.
На похоронах Карла Ивановича я повстречала Павла Игнатьевича. На лице его было написано такое страдание, что я не решилась бы нарушить его скорбного уединения, но он сам подошел ко мне и заговорил первым.
– Как вы поживаете? – спросил он меня с таким несчастным видом, что я моментально позабыла о своих на него обидах, и ответила со всей возможной доброжелательностью.
– Меня очень расстроила вся эта история с Дюма, да и к Карлу Ивановичу я была по-своему привязана…
– Да, Карл Иванович… – вздохнул он. Богатырь наш германский… А что касается Дюма, то я и сам чувствую себя виноватым перед ним. Нехорошо все это вышло…
