Александр Арсаньев - Французский сезон Катеньки Арсаньевой
– Ну и что вы на это скажете?
– Затрудняюсь разделить ваш восторг, – промямлила я, – но право же, я не считаю это достаточным поводом для столь позднего визита.
Может быть, это прозвучало не слишком вежливо, но зато искренне. Я действительно не понимала, зачем он прочитал мне этот отрывок и для чего все это затеял. И это начинало выводить меня из себя, как выводит из себя любая непонятная затея ваших друзей, пока вам не удосужатся объяснить смысл происходящего.
– Как? Вы ничего не поняли? – поразился он.
– Я поняла каждое прочитанное вами слово, но не нашла в них никакого особого смысла. Тем более, что я эту книгу читала.
– Боже! – вознес он руки к моему потолку, – вы НИЧЕГО не поняли.
– Я этого не отрицаю.
– Но это же очевидно.
Я начинала злиться всерьез.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
– Но это же история Константина Лобанова, только в иных исторических декорациях, – даже с каким-то разочарованием в голосе молвил Дюма.
– С какой стати?
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что не вижу оснований для такой параллели.
– Но вы же сами… – набрав воздуху в легкие, собирался было ответить мне Дюма в том же раздраженном тоне. Но неожиданно выдохнул и улыбнулся своей обаятельной и обезоруживающей улыбкой. – Ну, хорошо, тогда начнем с самого начала.
– Если вас не затруднит, – стараясь не уступать ему в выдержке, улыбнулась я.
Дюма устроился в кресле со всем комфортом, на которое то, не обладая его размерами, было способно, и продолжил:
Читая эти строки, я неожиданно вспомнил незначительный случай, произошедший со мной несколько месяцев назад, когда я только прибыл в Россию и гулял по незнакомому мне еще Петербургу. Столкнувшись с проблемой, с которой сталкивается любой иностранец, не имеющий счета в российском банке, то есть с отсутствием российских банковских билетов, я вынужден был обратиться за помощью к меняле.
Я снова невольно улыбнулась его обстоятельности.
– Он вас обсчитал? – полу в шутку, полу в серьез поинтересовалась я, так как все еще не понимала его.
– Напротив, он обменял мне франки с большой для меня выгодой. Но не в том дело. Вспомнил я его потому, что этот немолодой уже человек с жидкой клочковатой бородкой обладал одним из тех чистых и серебристых голосов, какие порой доводится слышать в Сикстинской капелле. По всем признакам этот человек принадлежал к секте скопцов, вы понимаете, о чем я говорю?
– Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете…
– Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?
Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.
– Так я вам скажу. Официально – пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.
– Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?
– Вряд ли. Хотя и это не исключено.
Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.
– Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов – наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным… – он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, – …это еще вопрос.
– Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников…
– Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить…
– Но я не понимаю, почему…
– Не торопитесь меня опровергать, – волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. – Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день… Единственное, о чем я вас прошу – подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.
С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.
– Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.
– Как он там?
– Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.
– Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?
Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:
– Может быть… Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что… Впрочем не знаю.
Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.
* * *Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.
И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.
Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.
– Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, – причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:
– Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?
– Как ты можешь? – испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. – Когда ЕГО выдворяют из Саратова.
И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:
– Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.
– Я сама ничего не понимаю, – всхлипывая, ответила она. – Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову… Представляешь, «Граф Монте-Кристо» с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. – Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.
– Ну же, Шурочка, я тебя умоляю… – попросила я ее успокоиться.
– Ну, вот… – сглотнула она слезу. – Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.
Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:
«… Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая – вот и вся разница…»
И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:
– А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня… должен покинуть наш го-о-род, – последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.
– Но почему?
– Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.
– Едем, – произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. – Он еще у Сервье?
– Был там…
Через полчаса мы были у Дюма.
– В чем дело? – бросилась я к нему. – В чем вас обвиняют?
Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.
– Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже…
– Но в чем причина? – нетерпеливо повторила я.
– Донос, – произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.
– Господи, – перекрестилась я, – но вы же ничего такого…
– Да, – подтвердил он, – и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако… – он развел руками и грустно покачал головой, – у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.
И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.
– Чем вы ее так обидели? – спросил он Дюма «неофициальным» голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.
