Давид Зурдо - Последний секрет плащаницы
— Тебя, Господа, хвалим! — в унисон воскликнули братья, отчего Жиль снова вздрогнул.
Затем раздалось пение. Церковь наполнили торжественные, певучие голоса монахов, певших Salve, о котором Жилю говорил брат Хосе. При этих звуках Боссюэ вдруг почувствовал, как покой и умиротворение входят в его душу: все его страхи и беспокойства стали казаться ничтожными перед безыскусной красотой песнопения и безграничной верой, которой оно было пронизано. Когда голоса смолкли, их отзвук еще секунду звенел в каменных сводах, и затем наступила тишина.
Братья снова зашептали молитвы, и через некоторое время монах, читавший Евангелие, поднялся со своего места и, засветив три большие свечи, погасил все остальные, за исключением той, что освещала дарохранительницу. Аббат приблизился к аналою. В полумраке церкви его лица практически не было видно, но от его фигуры веяло какой-то таинственной силой, которую Боссюэ почувствовал еще в трапезной.
— Благословляю вас во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — сказал он глубоким голосом, осенив братьев крестным знамением. — Идите с миром.
Монахи начали подниматься со своих мест и чинно направились к выходу. Брат Хосе, шедший одним из последних, подошел к Жилю.
— Вам понравилось Salve? — спросил он, когда они вышли из церкви.
— Да, очень, — искренне ответил Боссюэ.
— Это старинное песнопение, — пояснил монах, заметив неподдельный интерес Жиля. — В нем мы просим Господа, чтобы Он позволил нам послужить Ему еще один день.
— Восхитительное песнопение, потрясает до глубины души, — снова откликнулся Боссюэ.
За то время, пока они были в церкви, воздух стал еще холоднее. Жиль машинально сунул руки в карманы и нащупал лежавший там листок с планом, о котором он уже почти забыл. Брат Хосе и Боссюэ молча пересекли галерею до вестибюля и оказались у лестницы, ведшей наверх, в кельи монахов.
— Проводить вас до вашей кельи? — спросил брат Хосе.
— Нет, спасибо. Я ведь знаю дорогу.
— Хорошо, как хотите. В таком случае до завтра. Я зайду за вами перед завтраком. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответил Жиль, помахав рукой на прощание.
Брат Хосе повернулся и двинулся по лестнице наверх, а Боссюэ остался стоять, дожидаясь, пока все монахи разойдутся по своим кельям. Когда вестибюль опустел, Жиль выждал для верности еще некоторое время и полез в карман за планом монастыря. К его удивлению, листка там не оказалось. Боссюэ сунул руку в другой — левый — карман, хотя был уверен, что всего несколько минут назад план находился в правом. Как он мог его потерять? Жиль постарался восстановить в памяти все, что произошло с тех пор, как они с братом Хосе вышли в крытую галерею… «Это случилось, когда мы прощались! Ну конечно же, когда прощались!» — подумал Боссюэ и невольно повторил тот самый жест. Он ясно вспомнил, как вынул руку из кармана и помахал брату Хосе. Несомненно, он уронил план именно в тот момент.
Жиль нагнулся, чтобы поискать листок на земле, как вдруг за его спиной раздался голос, который он тотчас узнал:
— Добрый вечер, сеньор Боссюэ.
— Добрый вечер, брат Алехандро, — все еще не поворачиваясь, ответил Жиль.
— Вы что-то ищете? — спросил монах. — Возможно, этот листок? — добавил он ледяным тоном в тот момент, когда Боссюэ уже собирался ответить, что вовсе ничего не ищет.
Жиль обернулся и потерял дар речи: монах держал в руке план, угрожающе потрясая им как оружием.
— Вы что — дали обет молчания? Или не знаете, что сказать? — спросил брат Алехандро. — Даже не знаю, что бы меня удивило больше. Хотя, полагаю, у вас на все готов ответ, не так ли? Но иногда — впрочем, даже чаще, чем кажется, — продолжал он, не дожидаясь, когда Жиль заговорит, — вопросы бывают важнее ответов. Но вы пока не поняли этого, к сожалению… Итак, скажите же мне, сеньор Боссюэ, — произнес монах, приблизившись к Жилю и понизив голос до шепота, — зачем вы явились в наш монастырь?
Внезапно Боссюэ почувствовал, что ему стало страшно. Не потому, что брат Алехандро, судя по всему, раскусил его или по крайней мере совершенно обоснованно стал подозревать. Не это пугало Жиля, а то, что он сам себе не мог с полной уверенностью ответить на вопрос, заданный ему суровым монахом. Боссюэ еще не понимал, до какой степени все в нем перевернулось, но он чувствовал, что был уже не тем человеком, каким покинул Париж всего десять дней назад. Вопрос монаха был намного глубже, чем казалось на первый взгляд, и, очевидно, брат Алехандро сам это понимал.
— Как я вам уже говорил, я пало… — заговорил Жиль, не в силах взглянуть монаху в глаза.
— …паломник, направляющийся в Сантьяго и решивший задержаться в нашем монастыре, чтобы отдохнуть с дороги и обрести душевное умиротворение, — продолжил за него брат Алехандро. — Это мне уже известно. Прекрасно известно… Что ж, вот ваш план, сеньор Боссюэ, — бесстрастным голосом сказал он, протягивая Жилю листок. — И не теряйте его больше. Мало ли в чьи руки он может попасть? Вдруг какой-нибудь злонамеренный человек захочет использовать его в своих темных целях? Вы ведь этого не хотите?
— Нет, — только и смог выдавить Жиль.
Монах сдержанно кивнул, словно говоря «вот и прекрасно», и, повернувшись, направился к двери, находившейся в глубине вестибюля. Прежде чем скрыться за ней, он снова повернулся к Жилю и сказал на прощание:
— Помните мой вопрос, сеньор Боссюэ. Спросите самого себя, что вы делаете в нашем монастыре, и, пожалуйста, когда вы найдете ответ, сообщите его и мне.
Оставшись один, Жиль стоял некоторое время как вкопанный, судорожно стискивая в правой руке листок, пока не пришел в себя. Он опустил глаза и задумчиво посмотрел на план. Потом взглянул на дверь, за которой скрылся брат Алехандро, и сунул листок в карман.
24
I век, Иерусалим
Празднование Пасхи прошло в Иерусалиме спокойно. Симон Бен Матфий пригласил Леввея остаться на праздник в его доме, и тот охотно согласился: он никогда еще не присутствовал при праздновании еврейской Пасхи. Праздник начинался после захода солнца в день весеннего равноденствия — четырнадцатый день месяца Нисана. Это был великий иудейский праздник, отмечавшийся в честь исхода евреев из Египта — освобождения из египетского плена, после которого Моисей повел еврейский народ через море и пустыню в Землю обетованную.
Празднуя Пасху, евреи благодарили Яхве за чудесное освобождение от многовекового рабства. Египетский фараон Рамсес II упорно не хотел отпускать еврейский народ из плена, и Бог наслал на страну десять казней, последней из которых была смерть всех первенцев в Египте. Тогда плач был по всей земле Египетской. Лишь в иудейские дома не зашел ангел смерти, потому что на них был особый знак: всем евреям Моисей велел заколоть ягненка и помазать его кровью косяки дверей.
Празднование иудейской Пасхи было очень простым, но каждая деталь этого ритуала имела глубокое символическое значение. После пасхальной трапезы в доме Симона все разошлись отдыхать. Леввей долго не мог уснуть, но в конце концов усталость взяла свое: прошлой ночью, в Аримафее, он почти не сомкнул глаз, и поэтому на этот раз спал как убитый и не слышал, как приходил верный Симону член Синедриона, сообщивший, что Иисус был схвачен в Гефсиманском саду и совет собрался, чтобы судить его.
Пока Леввей спал, мучимый кошмарами, Иисус в глубокой скорби молился в Гефсиманском саду. В ту же ночь Учитель был схвачен людьми, приведенными Иудой Искариотом, и ученики Иисуса оставили его. Учителя отвели во дворец главного первосвященника, где над ним был устроен скорый и неправедный суд. Два лжесвидетеля обвинили Иисуса в различных преступлениях против иудейского закона. «Ты ли Христос, Сын Божий?» — спросил тогда Каиафа. Иисус же спокойно ответил: «Ты сказал».
Услышав это, главный первосвященник разодрал свои одежды и в бешенстве несколько раз прокричал: «Богохульство!» Синедрион одобрительно зашумел, и раздались злобные возгласы: «Повинен смерти!» Несмотря на то что на суде над Иисусом присутствовали не более сорока членов Синедриона из семидесяти одного, принятое решение имело силу, поскольку поддержало его более половины совета.
Затем Иисуса привели в комнату с обшарпанными стенами и одним окном, располагавшимся напротив входа. Там самые молодые члены Синедриона и стражники принялись издеваться над Иисусом: они били его кулаками, ногами и палками, плевали на него и насмехались над ним. Учитель вынес все со смирением и твердостью.
Через некоторое время истязатели остановились, чтобы не убить свою жертву раньше времени: его нужно было казнить публично для устрашения других «самозванцев». Оставалось дождаться утра, чтобы отвести Иисуса к Понтию Пилату: только представитель римской власти мог утвердить смертный приговор и привести его в исполнение.
