Ловушка для стервятника - Евгений Евгеньевич Сухов
Всплеск преступности в Марусовке произошел после возвращения с войны фронтовиков. Привыкшие к оружию отставные рядовые и бравые сержанты нередко пускали его в дело в разгар горячих споров как последний убедительный аргумент; зачастую смертоубийства случались по пьяному делу, когда видели в спорщике не человека, имевшего собственное мнение, а неприятеля во вражеском окопе.
Все три случая убийств, произошедшие в последние недели, походили один на другой: жертвами становились старики, неспособные оказать должного отпора. Бандиты, пользуясь доверчивостью пожилых людей (старики, как и дети, склонны к простосердечности), заходили в их дома, после чего жестоко убивали, забирали все самое ценное и уходили незамеченными. Немногие свидетели, видевшие одного из убийц в потемках, утверждали, что он высокого роста, носит военную или милицейскую форму; по выправке напоминает военного. Особых примет не обнаружено.
Нынешние убийства никак не укладывались в неписаные правила Марусовки: убивать и грабить стариков считалось делом отвратительным, а потому среди коренных обитателей глухо клокотало возмущение.
– Папироской не угостишь? – подошел к Виталию Викторовичу крепкий брюнет лет сорока. Манера держаться, блатной флер, наколки на пальцах выдавали в нем человека бывалого, много повидавшего. Такие люди стараются держаться от милиции подальше, только большая нужда может заставить их приблизиться. Похоже, что таковая назрела.
Щелкунов вытащил распечатанную пачку «Беломорканала» и, выбив из нее папиросу, протянул брюнету (от внимания майора не укрылось, как лицо брюнета дрогнуло).
– «Беломорканал», значит… Памятные места!
– Приходилось бывать? – щелкнул трофейной зажигалкой Виталий Викторович и поднес крохотный огонек к лицу брюнета.
– А то как же! Пять лет у хозяина протянул! Благодарствую. – Он раскурил папироску. – Каждый второй «Ударник». Вот только значков не выдавали… Я ведь не только на Беломорканале чалился, а еще и на Соловках побывал. – Глубоко затянувшись, он закрыл глаза, с минуту подержал в легких дым, а потом выдул его тонкой упругой струйкой. – Помню, в двадцать девятом к нам «буревестник революции»[2] приезжал с большой свитой. Даже в трудовой колонии побывал… Я тогда рядом с ним стоял… Вот как тебя видел! Привет ему с Марусовки передал, сказал, что о нем там не позабыли. А некоторые даже его сладкие кренделя помнят, что он выпекал.
Рассказ брюнета майора заинтересовал.
– И что же он ответил? – спросил Щелкунов.
– А ничего! Посмотрел на меня как-то пристально, а потом сразу из барака вышел. Да и Шаляпин тут у нас на Марусовке проживал, дружок Горького. На соседних улицах жили. Вот в том флигелечке Шаляпин родился, – указал брюнет на покосившийся пристрой. – Теперь в нем моя тетка двоюродная обитает. Это ведь потом он стал пением на жизнь зарабатывать, а в молодости хорошим кулачным бойцом был. Вся Марусовка им гордилась! На стороне Суконной слободы с татарами дрался. Этим и копеечку хорошую заколачивал. Шаляпин ведь роста немаленького был, размах руки широкий, если кому в репу попадало как надо, так тот уже и не вставал… На Марусовке еще немало осталось людей, кто с ним на Кабане против Татарской слободы бился. Глядя на него, ведь и не скажешь, что лихой кулачный боец… А ведь потом всю сознательную жизнь прожил так, как будто бы барином родился. И выезд у него собственный, и шубейка на плечах соболиная. Вот что значит марусовская закваска! А Горький все булки свои продавал. И хорошую маржу от этого имел. Чувствовалась в нем купеческая жилка! Вот Луначарский сказал, что Горький – «буревестник революции, убежденный марксист, первый по времени пролетарский писатель. А ведь когда я чалился, все книги его прочитал… И вот хотелось бы спросить, что же этот «пролетарский писатель» тогда все про купцов писал. И хорошо писал, прекрасно знал, как они живут, потому что сам был из купцов!
Накативший порыв ветра откинул ворот рубахи уркагана, обнажив наколотый на левой груди профиль Сталина. Рассудительный уркач был масти непростой: такие знатные портреты накалывают обычно уголовники, просидевшие в местах заключения не менее десяти лет, занимавшиеся серьезным воровским промыслом и имевшие в преступной среде значительный авторитет. Существовало поверье, что расстрельная команда не станет стрелять в профиль вождя, наколотый на груди у пахана. Некоторая сермяжная правда присутствовала – майор Щербаков и сам мог припомнить немало примеров, когда ситуация пересматривалась и расстрел заменялся двадцатью пятью годами в лагерях.
Указав на татуировку Сталина, Виталий Викторович поинтересовался:
– А если надумают тебя в спину расстрелять, что тогда?
Табачок сближал – курили как старые добрые приятели. Делить между собой было нечего, да и повода для ссоры не существовало. Но вместе с тем каждый из них ощущал, что между ними проходит глубокая межа, перешагнуть которую невозможно.
Заговорщицки улыбнувшись, урка произнес:
– А на спине у меня товарищ Ленин выколот.
– Значит, все предусмотрел. Но ведь с прошлого года расстрельную статью отменили.
– А у нас ведь как? Сегодня отменили, а завтра вновь ввели. Товарищ Ленин с товарищем Сталиным на теле правильного бродяги лишними не станут.
Уркаган вновь поднес папиросу ко рту, и на ребре ладони вора Виталий Викторович увидел затянувшуюся глубокую клочковатую рану, каковую оставляет только коварный осколок.
– Воевал? – спросил Щелкунов.
– Довелось, – неохотно отозвался уркаган, – в сорок четвертом.
Папироса была докурена, бросив окурок на землю, он придавил его носком сапога.
– На Первом Украинском. На Сандомирском плацдарме меня крепко шарахнуло. Даже не знаю, как уцелеть удалось… На зону мне сейчас нельзя. Сейчас там такая резня идет по всем лагерям, что не приведи господь! Живым мне уже оттуда не выбраться… Даже для корешей, с которыми десятку отмотал, я уже ссученный… Я вот что хотел сказать тебе от нас от всех… Вижу, что ты тут главный и мужик вроде бы дельный. И без закидонов! Мы тут на Марусовке ошалели все от увиденного. Старики совсем, вреда от них никакого. Божьи одуванчики. Всю жизнь здесь прожили… У какого гада на них рука могла подняться, ума не приложу! Ясно, что свои такое сотворить не могли. Такой замысел не утаишь, мы бы их просто порвали на куски! Кто-то из чужих совершил.
– Я тоже так думаю, а сам ты ничего такого не заприметил? Может, какие-то пришлые здесь шастали? Ты ведь всех тут знаешь.
– Да разве тут углядишь за всеми! Залетных тоже немало, бабки хаты
