Марк Миллз - Дикий сад
— Вы оба — темные лошадки. Ты такой же скрытный, как она. Да, я так и вижу, как вы развлекаетесь.
— Ошибаешься. Твое знаменитое шестое чувство дало сбой.
Гарри пожал плечами:
— Может быть. Да. Если подумать… Трахать ее — почти то же, что забавляться с тетушкой Джоан.
— Ну, она вовсе не такая старая.
Адам слишком поздно понял, что попал в искусно поставленную братом ловушку.
— Я так и знал! — воскликнул торжествующе Гарри.
— Не ори, тут рядом спальня синьоры Доччи.
Гарри оглянулся и сделал большие глаза.
— Что, и ее тоже?
— Гарри… — прошипел Адам.
— Ну ты ловкач. А она роскошная женщина и, судя по всему, далеко не безгрешная.
Поддаваться на провокации брата Адам не собирался.
— Ну же, поделись деталями.
— Нет.
— Ну хоть чем-то.
— У тебя с этим так плохо?
Гарри коротко хохотнул.
— Вообще-то да.
Его интересовало, намерен ли Адам рассказать о своих приключениях Глории. Не в первый уже раз он отозвался о ней как о девушке, которой «нравится убивать животных».
— Ее семья — охотники да стрелки.
— А твоя живет в Пэрли, известном также как задница Кройдона.
— И что?
— Так ты расскажешь ей?
— Она со мной порвала.
Гарри задумчиво кивнул.
— Что ж, не могу сказать, что я так уж расстроен. Она никогда мне не нравилась.
— Знаю. Ты сам ей об этом сказал.
— Я?
— Не помнишь? А она помнит.
Гарри тяжело вздохнул.
— Это почти то же самое, что родители и дети. Они слишком близки и не в состоянии увидеть, насколько уродливы эти маленькие паршивцы. — Он закурил. — Любовь не слепа — она ослепляет.
— Какая глубокая мысль. И кто же ее высказал?
— Наверное, Джеймс Бонд.
— В один из редких моментов меланхолии.
Гарри рассмеялся, но Адам не позволил себе расслабиться и понизить бдительность. Как и ожидалось, Гарри попытался перевести разговор на других университетских друзей Адама.
— Посмотри в лицо фактам и признай очевидное — ты не один из них. Они все такие… такие, черт бы их побрал, богатенькие.
— Но все равно люди.
— Да, люди. Люди, которым нравится, когда они нравятся людям. Да, их устраивает, что ты такой красавчик, что у тебя есть кой-какие мозги и даже чуток чувства юмора. Но тот хмырь, с которым ты водишься, как его там? Тот, с большими ушами и глоткой, как пожарный шланг? У него еще папаша прибрал к рукам половину Херефордшира…
— Таркуин.
— Точно, Таркуин. Неужели ты не видишь, что он смеется над тобой? Потешается.
— Ты видел его всего только раз.
— Говорю тебе, он позабудет про тебя, как только выйдет в настоящий мир. А ты будешь продавать страховки.
— Я буду работать у Ллойда.
— Вот и я про то.
Адам постарался сдержаться.
— Ты ничего не знаешь о моих отношениях с друзьями.
— Я видел все, что хотел.
— И ты не можешь вот так запросто списать два года моей жизни.
— Это еще почему? Ты же их списал.
— Отвали, Гарри.
Гарри подался к столу и ткнул сигаретой в пепельницу.
— Пожалуй, на этом я тебя и поймаю. Забыл уже, когда спал, а завтра рано вставать.
— Уезжаешь?
— Размечтался. Смотаюсь во Флоренцию.
Поднимаясь наверх, Гарри спросил, не найдется ли для него какой-нибудь одежды. Натянув брюки, рубашку и пиджак, он встал перед зеркалом.
— Господи, просто маленький лорд Фаунтлерой. И немного мелочишки.
— Я ведь уже послал!
— Поверь, тебе этого лучше не знать.
— И все-таки хотелось бы узнать.
— Та девчонка, швейцарка, вернулась.
— Ты прав, я и слышать не хочу.
Брат уже выходил из комнаты, когда Адам спросил:
— Зачем ты здесь, Гарри? В Италии?
Гарри замялся:
— Знаешь, я не уверен, что ты готов это услышать.
— Послушайте, Холмс, это же не Гигантская крыса Суматры?
Его лицо расплылось в улыбке. Это была их давняя, еще с детства, шутка: ссылка на один из рассказов Конан-Дойля, в котором Холмс мимоходом упоминает об ужасном случае с Гигантской крысой Суматры, «истории, к которой мир еще не готов».
— Черт бы вас побрал, Ватсон, — бросил в тон брату Гарри, — я же просил никогда о ней не вспоминать.
Глава 18
Верный слову, Гарри поднялся рано, так что, когда Адам наконец проснулся, брата на вилле уже не было.
Перспектива провести целый день без оглядки на непредсказуемого родственника немало его порадовала. В последнее время работа затормозилась и почти остановилась, а чтобы сосредоточиться, нужны время и уединение.
Накануне он допоздна читал «Божественную комедию», вместе с Данте проходя через Рай к поэтическому финалу. В отличие от поэта Адам не удостоился ни божественного прозрения, ни откровения вроде того, что пережил Савл по пути в Дамаск. Аполлон упоминался только раз — после того, как Данте и Беатриче поднялись из Чистилища в Рай, поэт обратился к солнечному богу с просьбой помочь ему на последних стадиях путешествия.
Последние надежды на то, что утром вся ситуация предстанет в новом свете, растаяли очень скоро. После завтрака Адам обратился к примечаниям и комментариям, рассчитывая обнаружить какие-то пропущенные связи, но и тут его ждало разочарование. Отправившись в сад, он бесцеремонно прорвался через живую изгородь и, демонстрируя полное равнодушие, торопливо прошел по знакомым дорожкам. Но и хитрая логика, основанная на том предположении, что, если отнестись к саду с показным безразличием, он заговорит и, может быть, даже откроет свои тайны, не сработала. Более того, сад как будто замкнулся упрямо, ушел в себя и вообще не отвечал ни на какие сигналы. Даже статуи выглядели скучными, словно устали от своих ролей, как труппа измученных актеров в конце затянувшегося тура.
Завершая обход, Адам остановился у грота, а потом и вошел. Низкие лучи восходящего солнца уже проникли сюда, рассеяв стигийский мрак. На фоне темной, холодной стены статуи Аполлона, Дафны и Пенея проступали белесыми, как старая кость, силуэтами участников драмы, миг которой поймал и воплотил в мраморе неведомый и довольно неловкий скульптор.
Разворачивающаяся перед ним сцена, похоже, мало интересовала Пенея, растянувшегося вдоль края мраморного резервуара и вполне довольного собой. Выражение на лице речного бога никак не могло принадлежать родителю, только что откликнувшемуся на просьбу дочери превратить ее в лавровое дерево. В застывших чертах проступала усталая покорность, та самая, с которой отец Адама брался за какую-нибудь унылую домашнюю работу.
Что касается Дафны, то она, похоже, прекрасно сознавала, что на свете есть вещи пострашнее случившейся с ней метаморфозы. Скульптор изобразил нимфу в тот момент, когда она оглянулась на преследующего ее Аполлона. Возможно, лицо ее и должно было выражать облегчение — как-никак она ускользнула от докучливого бога, — но в изгибе губ читалось нечто большее, нечто восторженное, экстатическое. Нечто, дающее понять, что ей это нравится.
Адам внимательно присмотрелся к Аполлону, последнему звену, соединявшему его с «Божественной комедией». Он еще тянулся к Дафне, но ни отчаяния, ни безнадежности в этом жесте не было — в отличие от знаменитой скульптуры Бернини, посвященной той же теме и украшающей виллу Боргезе. Здесь, в гроте, эти двое напоминали играющую в салки юную парочку.
Взгляд упал на единорога, стоящего с опущенной головой над пустой мраморной канавкой. Адам прошелся пальцами по обломанному рогу и вспомнил вдруг рисунок из папки с документами, собранными отцом синьоры Доччи. Выполненный чернилами, он представлял собой набросок грота и датировался концом шестнадцатого века, то есть мог считаться едва ли не ровесником сада. Анонимный художник не страдал избытком таланта, но рисунок убедительно демонстрировал, что рог у единорога был сломан уже тогда.
А если его никто не ломал? Если с самого начала вместо полноценного рога существовал только обрубок? Но тогда что это означает? Если единорог с опущенным в воду рогом символизирует чистоту питающего сад источника, то что символизирует безрогий единорог? Нечистую, непригодную для питья воду?
Что-то подсказывало: в гроте нет ничего случайного, каждая деталь тщательно продумана и является необходимой частью другой истории, скрытой в композиции согласно указаниям Федерико Доччи.
Чем пристальнее всматривался Адам в застывшую сцену, тем глубже прятался зашифрованный смысл. В какой-то момент он поймал себя на том, что разговаривает со скульптурами, заклинает поделиться с ним секретом.
Тени дрогнули, и Адам понял — за спиной кто-то есть — и оглянулся.
Судя по висевшей на руке плетеной корзинке, Мария собирала полевые цветы. Скользнув взглядом по гроту, она моментально установила, что англичанин там один и что он, похоже, свихнулся.
