Леонид Девятых - Магнетизерка
Павел Андреевич вздохнул. Он не любил стихов. Особливо женских. Российские поэтки в большинстве своем были старыми девами, либо озлившимися на весь мир и разочарованными в его устройстве и собственной судьбе, либо пребывающими в сопливо-перманентном состоянии романтизма, коий, конечно, выветривается вместе с замужеством у нормальных барышень.
То ли дело ехидные эпиграммы да свежее, острое словцо! Например такое:
Уже зари багряный путьОткрылся дремлющим зеницам,Зефир прохладный начал дутьПод юбки бабам и девицам…
Или:
Скуластое лицо холопаНе стало рожа, стало жопа.
И вообще:
Нельзя довольну в свете бытьИ не иметь желаньев вредных…
А всем этим стихотворствующим кисейным барышням, плесневеющим в затянувшемся девичестве, бонмотист князь Гагарин дал не так давно хороший совет:
Уединенна музаТуманных берегов,Ищи с умом союза,А не пиши стихов.
Следующее стихотворение фигурантки, озаглавленное «В моем садике», показалось Павлу Андреевичу чуть лучше первого.
Место, где мой дух спокойствоИ утехи обретал,Где он сладость удовольствийС чувствий живостью вкушал;
Там природы глас священныйМне ту истину вещал:Что из смертных тот блаженный,Кто лишь сам себя познал.
Что в сердечных внутрь пределахСей источник лишь течет,Что обилен он в утехах:Бог коль в сердце сам живет.
Будь мой вождь, о глас небесный!И наставник дел моих;Чувствую, что нет полезнейВдохновений сих твоих.
Павел Андреевич вздохнул и перевернул еще один лист. Следующий был последним и содержал еще один стих. «Ода Смерти» — ни много ни мало!
Мать пороков, злу преграда,Добродетелей венец;Истины печать, награда,Бедствий жизни сей конец.
Ты мученья прерываешь,Смерть, достойная любви,Прах — во мрачный гроб скрываешь,Дух — в обители свои.
Бремя горестей, болезнейТы снимаешь навсегда;Кажешься всего любезней,Мыслю о тебе когда.
Ты наш дух освобождаешьОт тиранства злых страстей;Узы тяжки разрушаешь,Плод веселий жизни сей.
Кто порфирою украшенИли рубищем покрыт,Чей вселенной скипетр страшен,Иль в оковах кто гремит;
Ты, коль скоро где предстанешь,Пред тобой равно падут.Смертный! Ты тогда узнаешь,Что все титла тщетны суть.
Ах, врагом тебя ли числить,Знавши цену жизни сей?Можно ли о том не мыслитьБыть достойной мзды твоей?
«М-да, — подумал подполковник Татищев и закрыл папку. — Хорошенькие дела. Смерть как награда и печать истины — это вам не комар чихнул! Чем же вас, госпожа Турчанинова, так не устраивает Жизнь? Кто вам, мадемуазель, так досадил? И с какой стати девице задаваться подобными вопросами?
Впрочем, сие дело ваше. А вот то, что нам, как я и предчувствовал, придется встретиться еще раз, — в этом нет никакого сомнения».
Глава тринадцатая
Об обостренном нюхе у старых вояк и молодых блудниц. — Как избежать неудовольствия генерал-прокурора. — Кто, черт побери, эта Катерина Дмитриевна? — Черное будущее империи. — Случайность есть не что иное, как реализованная возможность. — «Ну, ты даешь, барышня!» — Пальцы без ногтей. — Противостояние. — От блядства жен пухнет мозг. — Как тяжко, господа, быть магнетизером!— Вас пускать не велено! — встал стеной больничный служка.
— Но мне нужно повидать одну больную! — без всякой надежды попыталась настоять Турчанинова.
— Не велено!
— Это кем же не велено? — услышала Анна Александровна за спиной знакомый голос. Она повернула голову и увидела того, кого меньше всего предполагала и желала увидеть.
— Так кем, говоришь, не велено? — грозно повторил Павел Андреевич. — Не слышу!
— Ординатором клиники их высокородием Михал Семенычем Осташковым, — невольно вытянувшись в струнку, отрапортовал служка. Именно отрапортовал, ибо тотчас определил в Татищеве человека не простого, а, скорее всего, из секретных служб. У старых вояк на таковых господ, простите, нюх.
— Позвать! — коротко скомандовал подполковник, сдвинув брови к переносице и сверкнув глазами. Конечно, он немного наигрывал, но когда для дела — можно.
— Слушаюсь.
Служка исчез и скоро вернулся в сопровождении плотного низкорослого господина.
— Профессор Осташков, — представился тот, глядя прямо в глаза Павла Андреевича. — С кем имею честь?
— При Правительствующем Сенате Пятого Департамента Тайной экспедиции подполковник Татищев, — четко произнес Павел Андреевич, подчеркнув интонацией слова «Тайная экспедиция». — Прошу пропустить нас с госпожой Турчаниновой к больной Евфросинии Жучкиной, находящейся на излечении в вашей клинике.
— Но мадемуазель Турчанинова… — начал Осташков, однако Татищев не дал ему закончить.
— Мадемуазель Турчанинова в настоящий момент помогает следствию особой государственной важности, — не терпящим возражений тоном произнес Павел Андреевич, вызвав удивление Анны Александровны. Но она тотчас вернула себе непринужденный вид, хотя и была поражена столь неожиданной метаморфозой, случившейся с подполковником. — И, стало быть, на время ведения следствия также является сотрудником Тайной экспедиции. Так что будьте так любезны, не чините нам препятствий, ежели не хотите заиметь в свой адрес неудовольствия его превосходительства генерал-прокурора.
Что случается после подобных слов? Правильно. Полное и решительнейшее содействие.
* * *— Добрый день, госпожа Турчанинова, здравствуйте, господин подполковник, — тоном радушной хозяйки какого-нибудь литературного или светского салона приветствовала гостей Евфросиния Жучкина.
Она еще менее походила на распутную девку, нежели во время первого посещения Анны Александровны. Да и крестьянского в ней оставалось совсем чуть: разве что широкие ладони с крепкими сильными пальцами да лицо, слегка рябоватое и сохранившее выражение простоты и искренности.
— Рада, что вы наконец избавились от душевных мук по Катерине Дмитриевне, век бы вам ее не видать, — ласково и сочувственно глядя на Татищева, произнесла Евфросиния. — Я еще в первое ваше посещение хотела вам сказать об этом, но вы были немного не в себе, и я не решилась.
— Я? Не в себе? — мало не воскликнул Павел Андреевич. Вот дела! Умалишенная констатирует, что он был «не в себе». Впрочем, ничего удивительного. Ведь это же Желтый дом.
— Вы, господин подполковник, — улыбнулась Евфросинья. — Конечно, что вам слова какой-то ненормальной, как меня все здесь считают, в том числе и вы, однако поверьте, эта Катерина Дмитриевна та еще штучка и совершенно вас не стоит.
Сказав это, Евфросиния пытливо посмотрела на Татищева.
— Позвольте, но откуда вам известно…
— Знаю, — перебила ясновидящая. — Я знаю, вернее, могу знать все. Ну, или почти все.
— И даже то, что будет, скажем, через двести лет? — уже без особого ехидства спросил Павел Андреевич.
— Да, — просто ответила Евфросиния.
— И что же будет?
— Верхней Венте удастся разрушить империю, оболгать ее историю и государей и сделать всех жителей бывшей державы иванами, не помнящими родства. Народа русского не станет. Как понятия, конечно. Останется лишь население, вымирающее по миллиону в год. А потом новый правитель, кстати, офицер секретной службы, попытается наметить для России путь к возрождению. Но лишь попытается, не более. Дальше идти ему не дадут. А потом он и сам не захочет. Потому как осознает, кто ему противостоит. Затем маленький человек, почти карлик, с псевдототемной фамилией заведет страну в еще больший тупик, после чего в бывшей империи начнутся волнения, пожары, голод и холод. А потом появится Свет-Владимир. Но будет тяжко. Очень тяжко.
— В России всегда жилось нелегко, — не нашелся что сказать Павел Андреевич.
— Да, вы правы.
— А что такое Верхняя Вента? — спросила Анна.
— Это вы скоро узнаете сами, — задержала на Турчаниновой взгляд Евфросиния. — Очень скоро.
— И что, по улицам будут ездить самодвижущиеся экипажи, работу делать механизмы, а люди станут разговаривать на тарабарском языке, как пишут о том наши безмозглые романисты? — с улыбкой спросил Татищев, не поверивший в столь мрачные пророчества.
