Казимеж Блахий - Ночное следствие
— Вот именно.
— Ошибаетесь. Он просто перетрусил.
— Боюсь, что сделал выбор…
По скале хлестнул луч света. Четыре фары вырвали из мрака засохшую сосну и тут же погасли. На тропке появились Лигенза и двое закутанных в башлыки людей. Сержант вытянулся, как на параде, поднес руку к шапке:
— Сержант Лигенза и патруль пограничных войск прибыли. Собаки приедут специальной машиной.
Утренняя заря явилась нам нежной лиловой полосочкой над горизонтом. В лиловый цвет окрасились ледяные сталактиты и барьеры замерзших волн. На ледовую равнину выползли тени. Пространство начало обретать все более четкие контуры. Но нигде, насколько мог охватить взгляд, нигде, кроме впадины под скалой, не было видно воды.
Вдруг в непрерывно меняющее свой цвет пространство, словно подсвеченное изнутри, в даль замерзшего моря врезались ядовито-желтые лучи автомобильных фар.
Молоденький офицер-пограничник заметил ворчливо:
— Еще хуже. Скажите, чтоб приглушили свет.
Лигенза и патруль пограничников движутся по туннелю желтого света.
«Если приедут собаки, — думаю я, — если приедут собаки, то мы его найдем». Домбал только что принес роковую куртку с продырявленным правым рукавом.
Бакула словно читает мои мысли:
— Не разрешайте им спускать собак. Это варварство. Когда я вижу, как собаки преследуют человека, то всегда вспоминаю… Вы знаете, что я вспоминаю!
— Это неизбежность, — говорю я.
— Уже абсолютно бесполезная.
— Безусловно. Для вашей жены, пан доктор.
Он молчит, всматриваясь в свет рефлекторов, который слабеет вдали и разливается все шире. По льду бегут туманные отблески, которые, однако, не могут сломить гнетущую предрассветную синеву ночи.
— Вы знаете, что это она? Вы уверены?
— Да. Уверен.
Я стараюсь сохранять спокойствие и смотрю в ту сторону, откуда нам могут сигналить фонарем. Фары машин по-прежнему льют неподвижный свет на белый пляж, а наши люди уже ушли в темноту. Я стараюсь оставаться спокойным, но во мне начинает звучать та нота жалости и сочувствия, которую я так не люблю. Она все дрожит во мне, и я боюсь, что ее отзвуки дойдут до Бакулы.
— Я знаю — Арнима фон Кольбатца убила ваша жена.
— Но почему?.. Когда вы узнали об этом?
— Разве важно когда? Ах, вы подходите с исторической точки зрения, понимаю… Тезисы, коллекция фактов, создание теории и всякие прочие штучки. Видите ли, если кто-либо упорно твердит, что виновен, но во время следственного эксперимента доказывает обратное, как это, например, получилось с вами, то подобное признание можно наверняка не принимать за чистую монету. Если, разумеется, не имеешь дела с изобретательным и сильным в логическом мышлении преступником. Вы хотели убедить нас плохо сконструированными доказательствами, вы импровизировали во время следственного эксперимента. Пани Ласак я в расчет не принимаю. Что же касается Германа Фрича, то он и в самом деле облачился в черный костюм и с восьми до девяти ждал визита Арнима фон Кольбатца. И вышел из своей комнаты только тогда, когда вы созвали всех в салон, обнаружив, что немец умер. Остается лишь ваша жена. Ее не было в своей комнате, когда пани Ласак без нескольких минут восемь пришла сообщить, что чай для немца готов. Не было ее и через десять минут, когда Ласак пришла опять, чтобы сказать, что занесла чай сама. Жена ваша решила прибегнуть к помощи пресловутой женской логики: «Признаюсь, что убила, а потом выдумаю нечто такое, во что все равно не поверят». И придумала, что застрелила его. Но когда я велел ей показать, куда попала пуля…
— Это было бесчеловечно!
— Но, к сожалению, необходимо.
— Но вы же ничего тем самым не доказали…
— Нет, доказал. Ваша жена не могла не понять, что подозрение с наибольшей вероятностью падет на двух человек: на ее отца и на вас. Что бы вы, например, сделали в ее ситуации? Навлекли подозрение на другого? Спрятались бы за чьей-нибудь спиной? Вас она любит. Отца она любит. Когда я ее спросил: «Это доктор Бакула убил?» Она сразу же закричала: «Нет!» Когда я сказал Фричу о куртке, он тут же взял вину на себя. Он ведь знал, от нее знал, что небезызвестным вечером его куртку надевали не вы, но ваша жена, пан Бакула, которая в восемь часов отправилась на свидание с Арнимом фон Кольбатцем. Зачем? С какой целью? Мне еще придется поговорить с вашей женой на эту тему. Пан доктор Бакула, женщины могут сохранить в тайне только то, о чем они действительно не знают…
Бакула молчит некоторое время, затем спрашивает:
— Вы ее арестуете?
— Да. Вас с Фричем тоже. За соучастие.
— Нас осудят?
— Не знаю. Я же не суд. Могу только сказать вам одно. Если убийство произошло именно при тех фактических обстоятельствах, которые вы нам представили… то есть если ваша жена действительно сначала ощутила удар стилета, потом со всей силой, которая пробуждается в женщинах в определенном состоянии — а беременность как раз относится к подобным состояниям, — вырвала трость и ударила сверху, повторяю: сверху, наотмашь, по голове нападающего, то для суда это сыграет немаловажную роль. Он будет вынужден исходить из того факта, что в данном случае имело место не предумышленное убийство, но убийство, вызванное необходимостью самообороны… Советую взять хорошего адвоката.
— Вы советуете… — Бакула смеется, но в его смехе нет ни тени иронии. Так смеются только совсем беззащитные люди, когда они уже понимают, что не осталось ни проблеска надежды.
На горизонте мерцают первые розовые лучики, которые просились сквозь глубокую синеву неба и окрасили наши лица в странные сероватые тона.
— Могу только советовать, — оправдываюсь я.
Наш разговор, в течение которого я все время жду, что вот-вот вспыхнет сигнальный фонарь или приедет машина с собаками, этот разговор становится для меня все более мучительным.
— Могу только советовать, пан доктор Бакула, — повторяю. — Однако для подтверждения наших предположений не хватает вашего тестя. Живого Германа Фрича.
— Он не имеет со всем этим ничего общего, — отвечает Бакула.
— Вы забыли о векселе, доктор, о королевском векселе на сто тысяч талеров… Нам надо узнать мотивы преступления.
— Есть! — кричит Домбал и хватает меня за плечо. — Там, между торосами!
Не ожидая нашей реакции, он бросается вниз, к дюнам, но я останавливаю его почти силой. Говорю, что это лишь оптическая иллюзия, игра предрассветных теней. Но он стоит на своем: только одна тень движется от берега, а не к берегу, как остальные, которые порождены отблесками зари.
— Да, там человек! — говорит Бакула.
Я срываюсь с места, но резкая вспышка и звуки выстрелов пригвождают нас к месту. Стреляет патруль. Домбал уже внизу. Сквозь грохот волн под скалой, сквозь свист ветра слышу его крик: «Не стрелять! Не стрелять в него!» Пограничники кивают на Лигензу и объясняют, что цель слишком далеко, что все равно не попали бы…
— Он же идет дальше! — кричит доктор Бакула. — Если вы…
И, не дожидаясь ответа, историк бежит по вздыбленным льдинам. Я не вижу Фрича. Его скрывают ледяные торосы. Домбал скорее ощущает, нежели видит, куда бежит старик, — на север, к морю. Бежит? Удирает? Он движется так же, как и мы: скользит, падает, спотыкаясь по гофрированному льду. Пограничники и Лигенза остались позади. Их подбитые железом ботинки не выдержали поединка с ледяными препятствиями. Домбал еще идет. Слышу его тяжелое астматическое дыхание. «Не успеем… Надо стрелять…» — кричит поручик. А беглец уже миновал последние завалы льда и вышел на ровную поверхность, словно обрезанную у близкого горизонта черной полоской воды. Открытое море. Герман Фрич в свете розоватых предрассветных сумерек кажется непонятным черным предметом, который медленно катится к уже близкой пропасти моря.
Домбал отстает. Только Бакула идет рядом со мной. Я слышу сзади гневный и умоляющий крик Домбала: «Надо стрелять!.. Стрелять…» Бакула возмущенно ему отвечает, я не разбираю отдельных слов.
Мы цепляемся за ледяные выступы, чтобы не упасть. Фрич останавливается. Мы тоже. Чтобы перевести дух и попытаться сообразить, как далеко от нас он находится. Не успеем… Не сможем успеть… Нас разделяет обледеневшее пространство, протяженность которого я определить не берусь. А Герман Фрич начинает ползти прямо к черной полоске моря. Я, наконец, решаюсь. Опираюсь о ледяной торос, с трудом сохраняя равновесие на скользкой поверхности, и вынимаю пистолет. Сто метров до человека, который все еще ползет вперед, наверняка из последних сил, сто метров.
Бакула меня опережает. Ловко балансируя на льду, он бежит прямо по траектории выстрела. Кричит что-то не то мне, не то Фричу. Кричит все время. Крика его не может заглушить даже отзвук моего неуверенного выстрела. Голос Бакулы разрывает ледяное безмолвие, теряется в далеком море. Он падает, но ползет дальше.
