Александр Арсаньев - Третье дело Карозиных

«Никита-то, должно быть, ревнует, наблюдая эту сцену, – лукаво подумала Катя, проходя неподалеку от экипажа, в котором ее ждали подполковник и Карозин. – И пусть себе поревнует немножко к этому милому мальчику. Я ему все после объясню».

Они вошли в просторную кондитерскую, Плутягин предложил столик в уголке, а сам пошел за оранжадом, поскольку Катя отказалась и от пирожных, заявив кокетливо: «Пирожные-то? Господь с вами!», и от кофе и чая. За соседним столиком сидели две дамы, а дальше, в уголке напротив, пристроился какой-то военный. Офицер этот явно кого-то ждал, потому что то и дело доставал из кармана брегет, тревожно глядел на него и недовольно хмурился, а потом переводил взгляд на улицу, за окно. Дамы ели мороженое и о чем-то тихо переговаривались, до Катя долетали английские фразы. Странно, подумалось ей, иностранки и одни здесь, в такое время…

Впрочем, вернулся Плутягин и, сев напротив Катеньки, загородил собою и дам, и военного. Катя посмотрела ему в глаза, взяла стакан с оранжадом и приготовилась слушать, что он скажет. Но Плутягин молчал и смотрел на Катю, он словно чего-то выжидал и она наконец заговорила сама:

– Что ж, господин Плутягин, говорите, я вас внимательнейшим образом слушаю.

– Александр Александрович, – отрекомендовался он и снова замолчал.

– Хорошо, Александр Александрович, – уже слегка теряя терпение повторила Катя. – Я вас внимательно слушаю. Что вы хотели мне сообщить о смерти несчастного Соколова?

– О смерти этого художника? – Плутягин как-то даже удивился, по крайней мере, его голубые глаза расширились, а на миловидном личике застыло растерянное удивление.

– Да, – вскинув бровки подтвердила Катя. – Вы телефонировали мне нынче и просили о встрече, мол, имеете что-то сообщить об обстоятельствах смерти Михаила Соколова. Разве это было не так?

– Нет, нет, что вы! – воскликнул он так порывисто, что уж наверняка прочие посетители кондитерской оглянулись на него с удивлением. Удивилась и Катерина Дмитриевна.

– То есть? Объяснитесь, – потребовала Катя.

– Я? – еще больше удивился Плутягин. – Но позвольте… – Александр Александрович в волнении полез во внутренний карман своего сюртука и вытащил оттуда розовый конверт, мало того, он взглянул на Катю с раздражением и обидой и протянул ей конверт так, будто это она должна объясняться.

– Что это? – холодно спросила она.

– В-ваше п-письмо, – бедный мальчик от волнения и конфуза даже начал заикаться.

– Мое письмо? – теперь Катя повысила тон и почувствовала, как посетители кондитерской пытаются разглядеть ее из-за спины Плутягина. – Вы уверены? – тише спросила она.

Плутягин только коротко кивнул, нервно кусая пухлые губы и глядя на Катю в отчаянии. Катенька вздохнула, взяла конверт, раскрыла его и обнаружила в нем лист бумаги, на котором ее почерком было начертано следующее:

"Полагаю, Вы, Александр Александрович, узнали меня у Васильевой. Простите мою назойливость, но мне кажется, нам есть о чем побеседовать. Если захотите встречи со мной, то я нынче еду гулять в Александровский сад в восемь пополудни. Вы найдете меня, если будет такое желание.

Катя несколько раз перечитала записку, но так и не могла поверить собственным глазам. Она даже в какой-то момент усомнилась – а не сама ли она писала ее, но тотчас отбросила эти сомнения. Нет, нет, нет! Чушь, какая чушь, не могла она писать этому мальчику! Да и зачем? Что это за двусмысленный тон? Фу, какая вульгарность! И он поверил?

Катя посмотрела на несчастного, совершенно потерявшегося Плутягина – он покрылся красными пятнами от стыда, но по его виду Катя поняла, что да, он-то как раз и поверил. И она даже пожалела милого юношу. Но кто мог подделать ее почерк и что это вообще за глупая выдумка? Кому могло прийти подобное в голову?! Катенькиному возмущению буквально не было предела.

– Так это не вы? – жалостливо выдавил из себя Плутягин.

– Нет, – твердо ответила Катя. – И кто вам его передал?

– Какой-то мальчишка, – все тем же жалобным тоном сказал Плутягин. – Принес и убежал. Простите меня…

– Прощаю, – проговорила Катя, видя, как ему неловко, и не желая причинять ему более страданий. – Кому-то надо было, чтобы мы с вами нынче встретились. Мне звонил мужчина, не представился, просил приехать нынче в Александровский сад. Ну так я когда вас увидала, подумала, что это вы… Как же все глупо… – Катя нахмурилась, пытаясь понять, кому и зачем понадобилась эта глупая шутка. – Оставьте мне это письмо, – проговорила она несколько позже.

– О, конечно, конечно же, – заверил ее Плутягин. – Вы и правда не сердитесь, что я так… Что я поверил, что подумал… – он опустил глаза.

– Не сержусь, – устало откликнулась Катя. – И правда не сержусь. До свидания, не провожайте меня, – она поднялась и ни слова не говоря вышла из кондитерской.

Едва она оказалась на улице, как из экипажа выскочил Карозин и пошел ей навстречу.

– Ну что? Что там? – он был обеспокоен.

– Странно, – промолвила Катя, садясь в экипаж. – Кто-то хотел, чтобы нас с тобой, Никита, не было нынче дома, и выбрал для этого довольно странный способ. Иного объяснения случившемуся я не нахожу, – и она протянула мужчинам конверт.

– Что это? – спросил Карозин.

– Это, – Катя усмехнулась. – Якобы мое письмо, написанное тому бедному мальчику, что остался сидеть в кондитерской. Едемте домой, возможно, там нас ждет сюрприз, – добавила она.

Катерина Дмитриевна и в самом деле не ошиблась.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Все приехали в Брюсовский в полном молчании. В дверях их встретил Ефим и по виду его было заметно, что случилось нечто необычайное.

– Что? – без особенного удивления спросила Катя.

– Катерина Дмитриевна, матушка, простите, Христом Богом молю! – запричитал Ефим, потом обернулся к Карозину: – Никита Сергеевич, мой грех! Моя вина! Простите меня ради Бога!

– Что случилось? – повторила свой вопрос Катя с самым спокойным видом. – Говори же, Ефим. Успокойся.

– Давеча Груня отпрашивалась у вас, – начал свои объяснения перепуганный и бледный Ефим. – Вы ведь отпустили ее, Катерина Дмитриевна. – Катя кивнула. – Так вот, – продолжил он, немного переведя дух, – Груня давеча, после вас, сразу и ушла к своей родственнице, а я свет во всем доме потушил и решил чайку попить. Сижу, значит… – небольшие серые глаза Ефима наполнились слезами, видно было, что старик не на шутку переживает, он умоляюще смотрел на хозяев. – Сижу в своей каморке, чай пью, повариха тоже отлучились, и тоже, Катерина Дмитриевна, с вашего позволения-с… – Катя снова нетерпеливо кивнула, мол, досказывай, Ефим, досказывай. – Вот, только я собрался чайку попить, как слышу, в дверь тарабанят. Причем, чего тарабанить-то, когда звонок же имеется, так чего тарабанить-то… – Катя вздохнула, а мужчины переглянулись, но все промолчали, не перебивая и не подгоняя Ефима, которому и так было тяжело. – Я встрепенулся, думаю – кого бы это там принесла нелегкая… Побежал отпирать, а на пороге стоит какой-то взлохмаченный господин, которого я никогда в глаза и не видывал, и сует он мне, значит, конвертик… – Тут Ефим полез во внутренний карман ливреи и показал помятый конверт.

Катя взяла его и, пробежав глазами, только усмехнулась, зато удивлению Карозина буквально не было предела. Да чего там удивлению – Никита Сергеевич, прочитав написанное, покраснел, растерянно посмотрел на Катю, а потом воскликнул:

– Быть этого не может! Но ведь я не писал этого! – и передал записку Фарапонову.

– Так вот и я, барин, – запричитал с новой силой Ефим, – и я так же вот и подумал! Но ведь поздно же уже подумал, а с начала!.. С начала-с они меня совсем с панталыку сбили!

– Кто? – чуть ли не через зубы спросил Карозин. – Идем в гостиную, рассказывай все.

Катенька посмотрела на мужа с некоторым беспокойством, но ничего не сказала, только покачала головой. Все прошли в гостиную, где и дослушали Ефима.

– Так вот же, – начал он снова, едва переступил порог малой гостиной, в которой все еще стоял холст с начатым Катенькиным портретом. – Вот же, отпираю я дверь, а он мне и сует эту вот записку. Я, честь по чести, прочел и смотрю на него, мол, что скажет. А он глазищи-то вытаращил, да как гаркнет, мол, чего ты, олух, стоишь, что, не понял хозяйского распоряжения? Мол, пропускай меня и не мешай. Я, – Ефим перевел слезливый взгляд на Катеньку, полагая, что от нее, как от женщины, скорее можно получить прощение и сочувствие, – Катерина Дмитриевна, я ведь вот какое дело, растерялся я… Простите уж меня… – и чуть было не бухнулся в ноги, но Катя посмотрела на несчастного спокойно и милостиво и даже промолвила:

– Полноте, Ефим, ничего, надеюсь, особенно страшного и не случилось. Иди все-таки случилось? Ты бы досказал нам, дружок.

– Катерина Дмитриевна, я вот… – Ефим вздохнул полной грудью и, словно в омут с головой бросаясь, бухнул: – Провел его в кабинет, как он и просил, он там давай по ящикам заглядывать и все требовать от меня четьи-минеи… – Карозины переглянулись на этих словах, а Фарапонов даже будто удивленно крякнул и покрутил усы. – Я ему и показал, мол, вот и Библия и четьи-минеи… А он давай ругаться пуще прежнего и кричать, что не те! Мол, у хозяйки были… Я перепугался, простите, Катерина Дмитриевна… – приложив руку к груди опять, запричитал Ефим. – Поднялся я к вам в комнату, а там вот, на бюро на вашем, и лежали они, четьи-минеи, старинные, видать… Отдал, как есть отдал! А он схватил их, раскрыл на середине и рванул листы на себя… Я аж обомлел, мол, чего же он такое творит-то… А он злобно так как сверкнет на меня глазищами-то, что-то сквозь зубы пробурчал, бросил книжечку-то и расхохотался… Да так, что по сию пору его смех у меня в ушах стоит… – Ефим перекрестился. – Так вот, должно быть, сам нечистый хохочет…