Лев Портной - Акведук на миллион
Следом я отправил Репу, шепнув ему на ухо:
— Не пускай его обратно!
Штабс-капитан покинул избу. Я прижал к стене почтового чиновника.
— Вот что, голубчик, — строгим голосом сказал я. — Приятель наш совершенно расхворался. И думать нельзя, чтобы ему куда-то ехать в таком состоянии. Ты уж присмотри за ним, пару дней полечи его водочкой. Это верное средство от любой болезни. А потом уж в Москву отправишь.
Я повернул его руку ладонью вверх, положил несколько ассигнаций и сжал ее в кулак. Денежки зашуршали, и выражение лица почтового комиссара сделалось благостным.
Я вышел на улицу. Погода стояла ясная, холодный октябрьский воздух не докучал, но придавал бодрости. Хотелось вдохнуть полной грудью и ворочать горы. Но… предстояло чистить конюшни.
Желтая листва, схваченная инеем, захрустела под ногами. Ко мне приблизилась графиня, и я огляделся. Надворный советник топтался возле обитого синим бархатом экипажа. Вот появился штабс-капитан, показал смешливым жестом, что отлучался по личным потребностям, и с ходу увлек Чоглокова в карету. Я взял Алессандрину за руку, покрыл поцелуями ее ладошку.
— А может, с нами в Москву? — прошептал, касаясь губами ее губ. — Познакомишься с моей тетушкой…
— Графиней Неверовой?
— Да. Правда, старая карга тешится надеждой выдать за меня мою кузину Лизу…
— Ну вот и займись пока своими делами, а я должна вернуться в Санкт-Петербург. Когда все закончится, встретимся у Мари.
— Вот что… — Я на ощупь разделил пополам пачку ассигнаций, полученных от надворного советника, и отдал одну часть графине.
— Откуда это? — вскинула брови Алессандрина.
— Неважно, — улыбнулся я. — Тебе понадобятся деньги. Не волнуйся. Когда закончится эта история, я верну эти деньги в казну.
И мы разъехались в разные стороны: графиня де ла Тровайола на ямщике — в Северную столицу, а мы — в Белокаменную, втроем в собственной карете Чоглокова.
Деньги, полученные от надворного советника, оттягивали карман. Безусловно, взятку дали за то, чтобы я не слишком глубоко совал нос. Беда заключалась в том, что я не имел ни малейшего понятия, куда именно не должен его совать.
Не проехали мы и версты, как я вспомнил, что не проверил карманы позаимствованного мундира. Пошарил — они оказались пусты.
— Господа, нужно вернуться, я совершил оплошность. Обронил документы — и паспорт, и подорожную, — верно, в почтовой избе.
— Возвращаться — плохая примета! — посетовал Репа.
— Так не в тюрьму же, — буркнул я и вскинувшему брови Чоглокову пояснил: — Шучу.
— Эх, говорил, что нужно чаю испить, — вздохнул тот.
— Пожалуй, испьем, — согласился я.
Почтовый комиссар сидел, привалившись к стене, и при моем появлении даже не шелохнулся.
— Пяти минут не прошло, а уже успел до бесчувствия набраться, — проворчал я.
И сам на себя удивился: чего злюсь? мне же на руку!
Я заглянул в комнатушку к Рябченко. Прикрытый тюфяком Петруша лежал на скамейке, как его и оставили. На полу валялась бутылка, мало того, что опорожненная, еще и разбитая. Рябченко почивал, безвольно обронив левую руку на пол.
— Похоже, бить по голове не нужно, — буркнул я. — Но потревожить придется.
Паспорт и подорожная наверняка находились в сундуке, а тот служил изголовьем. Я понял, что придется одной рукой придержать Петрушину голову, второй же поставить сундук крышкой вверх и как следует в нем порыться.
Подсунув ладонь под затылок Рябченко, я почувствовал что-то отвратительно липкое.
— Обрыгался, пьяная рожа…
Я толкнул сундук, в последнее мгновение сообразил, что сейчас все проснутся, попытался его подхватить и выпустил голову Рябченко. Сундук грохнул об пол. Я застыл.
Тем не менее вокруг царствовала тишина, учиненный мною кавардак никого не обеспокоил. Я взглянул на Петрушу — его голова, неестественно запрокинувшись, свисала со скамьи, — и меня охватило недоброе предчувствие. Я приподнял тюфяк и при слабом утреннем свете из оконца увидел разодранное горло.
На цыпочках покинул я комнату. Двигался крадучись, с ужасом понимая, что предосторожности мои излишни: уже никого я здесь не потревожу. Страшная догадка оказалась верной: едва тронул за плечо почтового комиссара, как он завалился на бок…
Картина складывалась вполне очевидная. Убийца выждал, когда почтовый комиссар покинул избу, пробрался внутрь и перерезал Петруше горло кстати подвернувшейся разбитой бутылкой. На свою беду вернулся почтовый чиновник. Душегубец покончил и с ним, пустив в ход нож или кинжал…
А тут я, выдающий себя за Петрушу Рябченко!
Можно ли отступить от своего замысла? Размышлять было некогда.
Я бросился в закуток и перевернул сундук, вытряхнув содержимое на пол. Нашел паспорт и подорожную, сунул за пазуху и бросился к выходу.
Распахнув дверь, я ненароком столкнул с крыльца Чоглокова. Шедший следом Репа подхватил надворного советника.
— Едем! Едем отсюда! — заторопил я.
— Господи! Опять спешка! Мы же условились выпить чаю! — запротестовал Чоглоков.
— Выпьем на следующей станции! — скомандовал я. — Сюда даже входить не стоит! Свинство невиданное! Чиновник с постояльцем напились до скотского состояния!
Я взял надворного советника под локоть и потащил к карете. Мы расселись по местам и вновь тронулись прочь из Тосны. Я несколько раз глубоко вздохнул, чтобы хоть сколько-то успокоиться и поразмыслить над случившимся, но тут раздался встревоженный голос Чоглокова:
— А что у вас, Петр Ардалионович, с рукою?
Я вздрогнул от ужаса и осенил себя крестом. Надворный советник именовал меня именем только что убитого человека. Чоглоков подался вперед, перехватил мою руку и повернул к свету. Рука оказалась в крови.
— Ах это?! — с отвращением промолвил я. — Там… пьяный комиссар расквасил себе нос…
— Да вы и мундир себе весь изгваздали, — с сочувствием заметил надворный советник.
Яков окинул меня подозрительным взглядом, но ничего не сказал — подумал, наверное, что я разбил физиономию Рябченко в борьбе за документы. Эх, знал бы отставной штабс-капитан, что случилось на самом деле!
Чоглоков остановил карету и достал фляжку с водою. Я вышел на улицу, отер руку, влажным платком прошелся по кровавым пятнам на одежде. Репа с неодобрением наблюдал за мною, я же ломал голову: стоит ли говорить ему об убийствах? И вдруг поймал себя на мысли, что и разбойник находится где-то рядом, возможно, следит за нами! Кто он и что ему нужно?!
Затем подумал о графине де ла Тровайола, но тут же тревогу отбросил. В Тосне ее давно уж не было, она отправилась в Санкт-Петербург, причем налегке. Вероятно, разбойник позарился только на Петрушу Рябченко, на одинокого пьяного путешественника с внушительным сундуком… Да, но сундук-то остался нетронутым! Почему? Грабителя спугнул почтовый комиссар? А что, если это был вовсе не вор, а убийца, подосланный разделаться со столичным ревизором господином Рябченко?!
И что делать мне? Когда обнаружится, что Рябченко мертв, главным подозреваемым стану я. Да что — подозреваемым? Даже отставной штабс-капитан Репа, и тот навряд ли усомнится в том, что именно я убил Петрушу!
Кстати, вот появлюсь в Москве под личиной Рябченко, то-то удивятся заговорщики, нанявшие убийцу. Вероятно, посчитают, что убили не того. А если захотят исправить промашку немедленно?!
Глава 14
Мы с Репой сидели по ходу движения. Штабс-капитан почесывал за ушами котенка. Розьер мурчал от удовольствия, а на меня бросал исключительно неприязненные взгляды. Боюсь, и я смотрел на весь окружающий мир и котенка в частности отнюдь не ангельским взором. Чоглоков разместился напротив на маленьком диванчике в половину ширины кареты. В левом переднем углу экипажа находилась печурка с выведенной через крышу трубой.
Золотая осень услаждала взгляд, и я немного хандрил. Вот же, думал, выпал случай столь красивый октябрь переживать со случайными попутчиками. Ах, как шуршала листва под сапожками Алессандрины! Каким румянцем горели ее щеки на свежем предзимнем воздухе! А меня куда-то несло в компании с пышным отставным штабс-капитаном и слащавым надворным советником… Не с вами, не с вами, господа, я мечтал разделить осеннее очарование — с графиней, с Алессандриной. Ах, почему она не поехала с нами?..
Мысли перескочили на несчастных убитых. Чем больше я думал об этом случае, тем глубже уверялся, что Рябченко и почтовый комиссар стали жертвами не грабителя, а нанятого убийцы. И их смерть оказалась в одном ряду со смертью неизвестного на Моховой. Тяжкое чувство вины не отпускало меня. Присвоив личину Рябченко, я допустил святотатство. Все-таки какой-никакой, а был человек. Со своими слабостями, конечно, но ведь он кого-то любил, а кто-то любил его. Вот и дядя его Михаил Федотович опекал, как мог, племянника. А теперь Петруша убит и брошен на почтовой станции, и никто из близких не знает о его участи…
