Иван Любенко - Лик над пропастью
— Тоже мне фельдмаршал выискался, — едва слышно пробубнил сыщик и поплелся к двери.
За ним, покручивая правый ус, следственную камеру молча покинул Поляничко.
Допрос проходил вполне спокойно. Инженер повторил почти слово в слово все то, что рассказывал ему Ардашев. Следователь не перебивал, лишь изредка задавал уточняющие вопросы. А в конце подсунул на подпись протокол. И опять присяжный поверенный оказался прав: все вводные слова были опущены. Белоглазкин возмутился и потребовал переписать несколько предложений. Скрипя пером и скрепя сердце, чиновник подчинился, и правда восторжествовала. Получив заветную подпись, Цезарь Аполлинарьевич сунул бумаги в портфель и надолго исчез.
Время тянулось медленно, как малиновый кисель. Но стрелки Павла Буре показывали, что с момента ухода Леечкина прошло две четверти часа. Илья Дорофеевич ненароком подумал, что о нем забыли. Он опасливо приблизился к двери и приоткрыл ее. Предательски скрипнули петли, тут же перед глазами вырос городовой и потребовал вернуться на место.
Теряясь в догадках, Белоглазкин вынес еще один мучительный час. От томительной неизвестности и предчувствия чего-то плохого или даже страшного у горного инженера стучало в ушах и захватывало дыхание, как в детстве, когда, забравшись на покатую крышу старой мельницы, он подходил к самому краю и с опаской заглядывал вниз.
А потом все произошло совсем буднично. Внезапно появившийся следователь в присутствии товарища прокурора Бутовича зачитал бумагу, исходя из которой вытекало, что дворянин Белоглазкин, подозреваемый в совершении умышленного смертоубийства купца II гильдии Тер-Погосяна Д.Р., на время следствия помещается в Тюремный замок. Зачитал и ушел как ни в чем не бывало. Вместе с прокурором. И все.
Как выяснилось, тюремная карета уже стояла во дворе полицейского управления. С того момента, как он оказался в ней, началась совсем другая жизнь — та, о которой он даже не ведал и не подозревал, но которая может случиться с кем угодно — только не с ним. «Словом, жил себе поживал благонравный господин и тут на тебе — оказался в неведомом доселе мире, Царстве Зла. А может, это кошмарный сон? — испуганно подумал Белоглазкин. — Стоит лишь открыть глаза, и он исчезнет? Но нет, все по-прежнему: решетка на окне экипажа и тоскливый скрип колес. А что дальше? Удушливый эргастул, упыри в арестантских халатах и злобная охрана?»
Лошади стали. Тюремный привратник отворил ворота. Карета въехала внутрь. От опустившегося тумана острог выглядел мрачно и зловеще. Вдоль высоких стен дежурила стража. Мимо проследовали два арестанта в серых халатах, толкающие перед собой тачку. На ней стояли две деревянные параши, закрытые крышками; оттуда несло зловонием.
В сопровождении надзирателя Белоглазкина провели в тюремную канцелярию. Тусклый свет керосиновых ламп выхватывал угрюмые лица надзирателей.
Писарь с рыжими усами долго заполнял бумаги. Дежурный помощник начальника тюрьмы, не произнося ни слова, тщательно обшаривал платье. Его тонкие натренированные пальцы не пропускали ни одного шва. Одежду разрешили оставить свою. Такая поблажка делалась только для лиц дворянского сословия. И это, как позже выяснилось, было не единственным преимуществом. Ардашев оказался прав: для дворян существовали отдельные камеры. Их было две. К одной из них и подвели горного инженера. В руках он держал свернутое солдатское одеяло, войлочный тюфяк, белье и подушку. Лязгнула незапертая дверь, и тяжело стало, будто упало сердце. Изнутри пахнуло тошнотворным смрадом — кислым запахом пота, еды и параши. «Вот оно, — подумал он, — королевство иллюзий и аберраций».
Дверь затворили, но Белоглазкин так и остался стоять у порога, словно перед ним разверзлась бездна, и первый шаг мог стать последним.
— Bon soir![8] Что же вы, сударь, не проходите? Милости просим. Вот и коечку можете выбрать. Комнатка, как видите, большая, а нас всего трое, — выговорил толстенький седенький человечек с трапециевидными усиками и бородкой клинышком. Он был одет в просторные брюки, застиранную синюю сорочку и старый, изрядно поношенный чесучовый пиджак. — Позвольте отрекомендоваться: губернский секретарь Мурашкин Акакий Мстиславович. Служу, простите, служил по акцизному ведомству.
— Белоглазкин Илья Дорофеевич, горный инженер. — Он огляделся вокруг и нашел, что камера и в самом деле представляла собой довольно просторное помещение. Вместо дощатых нар стояли удобные топчаны, топилась печь, и пускал пар медный чайник. Неподалеку на полках аккуратной горкой высились тарелки, чайные стаканы и блюдца; в ящике лежали ложки. Даже стены были выкрашены в светлый персиковый тон.
— Господи помилуй! Вот не ожидал! Дык это же ставропольский Нобель! Я помню вашу фотографию в «Кавказском крае»! — раздался чей-то голос, и откуда-то из глубин камеры выплыл человек со всклоченными волосами и таким помятым лицом, что, казалось, он спал на кирпичах. Незнакомец склонил набок голову и представился: — Будянский-Ланселот, Порфирий Доримедонтович, свободный репортер. А я, батенька мой, если хотите знать, не по своей воле здесь оказался. Я за вас, за вас, дорогой мой, страдаю: ем тюрю, курю вонючую махорку и ежедневно воюю с начальником тюрьмы, с трудом добиваясь от него свежих газет.
— То есть как это из-за меня? — Белоглазкин удивленно округлил глаза.
— Будет вам, Порфирий Доримедонтович! Хватит человеку голову забивать, — вмешался Акакий Мстиславович. — Дайте ему отдохнуть, перекусить. А ваших басен азовских он еще успеет наслушаться. Времени у нас теперь целый воз. — И повернувшись к новичку, указал рукой: — Вон тот топчанчик для вас самый подходящий: от окна не тянет, рядом с печкой и ретирадник далеко. Так что кладите вещи и располагайтесь. А мы сейчас вам на стол накроем: ветчинки, икорочки красной, хлебушка с маслицем, яичницу с сырком и ветчинкой, а кофею не желаете-с?
— Благодарю, господа. Но откуда вся эта манна небесная?
— Так это же дворянская камера. Нам позволено выписывать за свой счет многое. Тут вам и колбаска, и грудинка, и сальце, и селедочка, и сырок! — все, что душеньке угодно! Можно и по рюмочке коньячку пропустить по случаю знакомства, не против?
— И коньяк позволительно?
— Ну что вы, голубчик! Нет, конечно же! Мы инкогнито-с… Просим стражников, и они — слава Господу! — идут навстречу-с. Гешефт у них такой. А от арестантского пайка мы отказались. Зато нам даже вилки выдают на обед. Правда, потом забирают. Конечно, это не фамильное серебро, но все же… Столовые приборы жены передали. Как вы, наверное, заметили, дверь нашей камеры не запирается — на прогулку можно ходить, когда хочешь. Никто и слова не скажет. Но мы стараемся с иванами не встречаться. Ну их! А вы, позвольте узнать, под какой статьей значитесь?
— Меня, господа, как это ни странно звучит, обвинили в убийстве.
— А что ж тут странного, батенька мой? Вон Порфирий Доримедонтович, человек кристально — чистой души, а ведь мошенником считается! Упек его в узилище господин Гулиев! Вона как!.. Вымогателем выставил: мол, деньги с него требовал, чтобы статейку в газете не размещать про его темные делишки! — Он вздохнул тяжело. — А спросите: за что меня на цугундер притянули? Чем помешал царю-батюшке мелкий акцизный чиновник? Ну колесил я по уездам, винокуренные заводы проверял, аппараты пломбировал, склады осматривал, во всяческую погоду трясся в казенном тарантасе по степным ухабистым дорогам. И что? Я ведь к людям с пониманием подходил, по-человечески. А они, бывало, благодарили меня. Не скрою — брал. Немного. По совести. Не наглел. Меня все знали и уважали. Я даже от повышения отказался. Так ведь купцы просили, умоляли. Говорили, останься, Акакий Мстиславович. Куда мы без тебя! А то пришлют новоиспеченного хлыща, и кто знает, что за птица будет? Я и остался. Все шло хорошо. Но вот однажды сунулся я с проверкой в Александровский уезд. Надобно было один склад осмотреть. А хозяина не было. Укатил за границу с женой. За себя оставил только что принятого на работу приказчика — бывшего студента. Подошел я к складу, а дверь заперта. Стучу-стучу — никто не отворяет. Вдруг откуда-то сбоку выходит ко мне этакий молодой человек в дворянской фуражке с красным околышем и протягивает сотенную, чтобы я без осмотра акт составил, что все у них чин-чином. Я, понятное дело, согласился; бумагу заполнил, расписался и личной печатью удостоверил, что все у них хорошо и правильно: емкости в порядке, чистота, словом, все по правилам. Выдал ему копию. Едва он успел ее в карман положить, как во двор влетели две полицейские пролетки. У приказчика, откуда ни возьмись, в руке наган появился. Только жандармский офицер проворнее оказался и первым успел нажать на спусковой крючок. Студент упал, будто его косой срезали. Но Господь смилостивился и подарил ему жизнь. Пуля угодила юноше в правое плечо. Двое его однодельников тут же сдались. Выяснилось, что в складе находилась целая лаборатория по изготовлению бомб. Чего там только не было! И колбы, и бикфордовы шнуры, и бертолетова соль, и гремучая ртуть, банки с азотной кислотой… Когда у раненого приказчика карманы обшарили, то вытащили мой акт. На допросе он сознался, что дал мне «радужную». Вот господин Фаворский и передал на меня материал судебному следователю. Скоро суд. Адвокат обещает, что меня скоро выпустят. Только не верю я ему, нет. Врет, успокаивает; в глаза мне не смотрит и папироски одну за другой смолит, точно не меня, а его судить будут. Переживает, видать, что денежки возвращать придется. Сказать по правде, я ему столько капитала отвалил, что о-го-го-го! За эту сумму меня не то что оправдать, мне Андрея Первозванного высочайше пожаловать должны. Так-то! — Мурашкин замолк на миг, уставившись на Белоглазкина, и вдруг спросил: — А кого вы, позвольте узнать, — он провел ребром ладони по шее, — того… укокошили? То есть, я хотел сказать, в причастности к чьей смерти вас подозревают?
