Выжига, или Золотое руно судьбы - АНОНИМYС
В числе проглоченных непременно окажутся и едущие с Мазуром иван иванычи. А пока они суетятся вокруг «черного ворона», машут руками, дают друг другу советы, по большей части совершенно бесполезные. Застрявшую машину наконец выталкивают из грязи, осужденные грузятся обратно, едут дальше.
Рядом с Мазуром сидит один из иван иванычей – профессор Рождественский, шепчет ему на ухо какие-то панические слова. Лейтенант морщится, но слушает, не желая обижать старого человека, из-под которого неожиданно и незаслуженно выбили почву.
Ирония судьбы состоит в том, что Рождественский – профессор ЛГУ, что они с Мазуром сто лет знакомы, и более того, он должен был быть оппонентом на защите его кандидатской диссертации, которую Мазур так и не защитил, потому что ушел на фронт.
– Ах, как жаль, – говорит профессор, – у вас была прекрасная работа, просто замечательная. Люди с талантом вроде вашего иной раз защищают сразу докторские, минуя кандидатские. Но вы ушли, ушли, и я вас не виню, потому что должен же кто-то защищать родину, а не только диссертации.
Он конфузливо хихикает над собственным каламбуром, но Мазур только слушает и кивает… Если Рождественского не будет слушать даже он, Мазур, кто вообще будет слушать старого профессора и на что тогда ему надеяться? Слабых надо поддерживать, потому что сильные в поддержке не нуждаются, и там, где сильный только суставами хрустнет, слабый запросто может сломаться.
– И знаете, – понижает голос Рождественский, – вы были совершенно правы, что ушли. Не прошло и года, а у нас арестовали почти всю кафедру… Если бы вы не ушли на фронт, арестовали бы и вас.
Мазур навостряет уши: арестовали кафедру? А в чем дело?
– Вы не поверите, – шепчет Рождественский, – антисоветская террористическая организация. По мнению моего следователя, завкафедрой организовал вокруг себя людей, чтобы взорвать университет и тем самым нанести непоправимый ущерб фундаментальной советской науке.
Голос его пресекается, глаза на миг останавливаются, словно он в недоумении смотрит куда-то внутрь себя. Спустя несколько секунд, очнувшись, старый профессор продолжает свой рассказ.
– Нас всех арестовали и отправили в Лефортово, – говорит он торопливо. – Вы были в Лефортово?
Разумеется, Мазур был в Лефортово. Через эту следственную тюрьму проходили многие политические, в том числе и он. Но профессор не слушает бывшего аспиранта, ему нужно выговориться, он до сих пор не избыл того ужаса, который поразил его в Лефортово.
– Меня там кололи, – шепчет Рождественский, – вы знаете это страшное слово? Я дожил до шестидесяти лет и не догадывался, что бывают такие места и такие методы. Нет, конечно, я читал книги про царскую каторгу, про то, как там мучили старых большевиков – в то время, впрочем, людей еще довольно молодых. Но чтобы такое – и в советские времена?
Лейтенант мог бы сказать, что ничего такого особенно страшного в Лефортовской тюрьме он не заметил. Двухместная камера с двумя железными койками, две табуретки, есть даже столик, на котором можно писать письма. Иногда в камере сидит один человек, иногда – двое. Один из этих двух вполне может быть «наседкой» – провокатором-осведомителем, которого специально подсаживает тюремное начальство, чтобы вытянуть у человека все, что может быть пришито к его делу, а в идеале – склонить его к признательным показаниям.
В камере, кроме постоянной обстановки, подследственному обычно достается тюфяк, тонкое одеяло и подушка, такая плоская, что, кажется, внутри нее есть только еще одна наволочка, а больше ничего. Для Рождественского, наверное, это испытание, но для Мазура – ерунда: разведчик и на воле часто спит, прикрывшись шинелью и подложив под голову только руку.
В тюрьме профессору, как и лейтенанту, в восемь утра приносили пайку хлеба и щепотку сахара на бумажке.
– Это очень гуманно, – шепчет Рождественский, – я ученый, а мозг без сахара не живет. Но все остальное, Боже мой, все остальное! Вы помните, там почему-то нельзя лежать днем, только сидеть, и за этим следит охрана, или, как их там зовут, вертухаи. Но какой в этом смысл, зачем так истязать человека?
Мазур снова мог бы сказать, что никаких особенных истязаний тут нет, особенно если сравнивать с пребыванием в карцере, где нет койки, но есть лишь дощечка для сидения, и спать, таким образом, невозможно вообще. Упрямый Мазур, не желавший признавать свою вину, побывал в карцере не один и даже не два раза.
В следственных делах был он человек неопытный, но сразу понял, что признаваться нельзя никогда и ни в чем. Ни в фантастической террористической организации, которую он якобы создал, ни в антисоветской агитации и пропаганде, ни уж, понятно, в измене – статья 58-1б, грозившая любому военнослужащему расстрелом с конфискацией имущества. Никакого особенного имущества у лейтенанта не было, но под расстрел идти он не желал категорически и потому запирался даже в вещах совершенно очевидных. Сначала бились над ним особисты в штабе армии: уговаривали, запугивали, даже допрос третьей степени применяли, то есть избивали пару раз до потери сознания, – все было попусту. Все он твердил, как попугай, что часть не покидал, родине не изменял и на сторону фашистов не переходил.
– Как же ты с эсэсовцами оказался на той стороне фронта? – вкрадчиво спрашивал его майор Уваркин.
– Пошел в разведку за языком, был оглушен, в бессознательном состоянии попал в плен, – с готовностью отвечал лейтенант, и глаза его голубели нестерпимой солдатской правдой. – Можете у нашего комроты капитана Апраксина спросить.
В капитане Апраксине он был уверен, как в самом себе, знал, что тот не выдаст и все подтвердит, пусть даже ценой капитанских своих погон: все потому, что фронтовая дружба не пустой звук.
– В какую разведку? – бесился майор. – Тебя же арестовали и в штаб армии отправили!
– Никак нет, – отвечал лейтенант. – Не было никаких оснований меня арестовывать. После допроса у капитана Елагина меня повезли на передовую, по дороге сопровождавший меня сержант сказал, что у него есть еще дела, и предложил добираться самому. Я и добрался.
От такой наглости даже видавший виды майор на некоторое время лишался дара речи. Он орал, стучал по столу, тыкал твердым кулаком Мазуру в нос, но тот стоял на своем: ничего не знаю, ни в чем не виновен, требую очной ставки с человеком, который меня оклеветал. Это последнее требование особенно бесило майора, потому что
