Выжига, или Золотое руно судьбы - АНОНИМYС
Они подошли к тыну, и гауптшарфюрер Шульц, вместо того чтобы открыть калитку ударом ноги, вежливо в нее постучал. Спустя несколько секунд дверь дома распахнулась, и во двор вышла девушка необыкновенной красоты. Русые волосы ее, озаренные вечереющим солнцем, струились по плечам, как темное золото, серые глаза сияли, губы призывно алели.
«Олеся», – зачарованно подумал лейтенант, вспомнив белорусскую лесную волшебницу, описанную Куприным. Теперь все было ясно – и их блуждания по лесу, и внезапное желание Шульца отдохнуть, и кривые улыбочки эсэсовцев.
Глаза девушки равнодушно скользнули по фигурам солдат и остановились на лице Мазура. Несколько секунд она смотрела прямо на него, и он вдруг почувствовал, что глаза эти серые, словно колодцы, вбирают его в себя целиком, без остатка.
– Добрый день, пани Ханна, – куртуазно проговорил Шульц. – Мы с моими парнями возвращаемся к себе и хотели бы отдохнуть с полчасика. Не могли бы мы воспользоваться вашим гостеприимством?
Пани Ханна ничего не ответила, повернулась и ушла в дом.
– Вперед, – приказал Шульц, и вся компания, как будто немного робея, вошла во двор и направилась к дому. В хлеву завозились свиньи, замычала корова. Шульц зашел в дом, а подчиненные вместе с пленным остались стоять на пороге.
Мазур удивился, что на таком забытом, граничащем с лесом хуторе нет даже собаки.
– Собака была, – неожиданно сказал эсэсовец-орангутан, топавший по пятам за лейтенантом. – Вот только Ганс ее пристрелил при первом знакомстве.
И он, посмеиваясь, кивнул на туповатого молодого эсэсовца. Лейтенант поразился, что так точно угадал настоящее имя немца.
– Ох и бранил нас господин гауптшарфюрер, ох и ругал, – продолжал орангутан. – Мы думали, расстреляет на месте или под суд отдаст.
– Пошел ты к черту, Фридрих, – огрызнулся Ганс. – Тогда пристрелил и сейчас бы то же самое сделал.
– В общем, вместо собаки у них тут теперь свиньи подвизаются, – подытожил Фридрих. – А что, нормальное дело! Свиньи, говорят, Рим спасли. Когда к римлянам полезли древние греки, они так начали хрюкать, что греческие морды разбежались в разные стороны.
Мазур заметил, что не свиньи спасли, а гуси, и лезли в Рим не греки, а галлы.
– А, неважно, – махнул рукой Фридрих. – Главное дело, что госпожа Ханна на гауптшарфюрера зла не держит.
– У них, я так понимаю, любовь, – подмигнул лейтенант.
– Какая может быть любовь с низшей расой? – строго прервал его третий эсэсовец, с физиономией садиста. – Это категорически невозможно. Тем более что господин гауптшарфюрер – примерный семьянин. В Дрездене у него семья, двое детишек. Откуда тут взяться любви?
– А что же он там сейчас делает? – невинным голосом поинтересовался старлей.
– Работает, – важно отвечал Ганс. – Фройляйн Ханна – наш информатор. Следит за обстановкой, обо всех изменениях докладывает господину гауптшарфюреру.
– Заткнись, идиот, – с чувством сказал садист. – Ты понимаешь, что только что засветил агента?
Ганс заморгал глазами. Фридрих заржал.
– Но ведь господин Мюллер – фольксдойче, он на нашей стороне, – робко начал было Ганс, но тут дверь дома отворилась, и высунувшийся гауптшарфюрер кивком велел подчиненным зайти внутрь. Что они и сделали, подталкивая в спину скованного наручниками лейтенанта.
Внутри, как и снаружи, дом оказался небогатым, хоть и весьма аккуратным. Впрочем, внутренности дома Мазур разглядеть толком не успел, потому что Шульц велел запереть его в погребе.
Спустя минуту он, ошеломленный, уже сидел в полной темноте в холодном погребе. Здесь одуряюще пахло соленьями и забродившими яблоками.
– Эй, – придя в себя, закричал лейтенант, – эй, воды-то дайте! И поесть чего-нибудь!
Кричал он это почти без всякой надежды, но Шульц почему-то сжалился над ним. Может, потому, что все-таки поверил в его историю про фольксдойче, может, еще по какой причине. Спустя пару минут над головой лейтенанта загремело, крышка погреба открылась, туда проник свет от свечи, которую держала в руках сама пани Ханна.
Явления девушки ждал он меньше всего и на миг застыл, как изваяние, хлопая глазами.
– Радже́цкий?[16] – полушепотом спросила она, вглядываясь в его лицо, на которое свеча бросала пляшущие тени.
– Так, – кивнул он, – советский.
Она сунула ему в скованные руки кусок хлеба и стакан молока, сказала что-то неразборчивое и захлопнула крышку погреба, снова оставив его в полной темноте.
Мазур прислонился к стене и стал есть хлеб, запивая его молоком из стакана. Мысли его одолевали самые невеселые. Голову гауптшарфюреру он, конечно, заморочил, и расстрел, таким образом, временно откладывался. Однако рано или поздно он попадет в руки опытным фашистским дознавателям, которые, скорее всего, выведут его на чистую воду. И вот тогда он, вероятно, еще пожалеет, что его не расстреляли польские партизаны.
С другой стороны, под лежачий камень вода не течет. Может, отсюда все-таки можно как-то выбраться? Осушив стакан и дожевывая остатки хлеба, Мазур отправился на рекогносцировку.
Правда, проводить рекогносцировку в полной темноте было не так уж просто. Для начала лейтенант решил на ощупь выяснить размеры его импровизированной темницы. Мазур вытянул руки и пошел вперед от того места, где открывалась крышка погреба. Шел он осторожно, нащупывая дорогу ногой, чтобы не споткнуться случайно в темноте и не расквасить нос.
Он сделал девять небольших шагов и уткнулся руками в стену. Пощупал ее – ничего интересного, доски, за которыми, очевидно, была земля, притом доски, похоже, наполовину уже сгнили. Подумал и пошел вправо, держась руками за стену. Кое-где доски отпали, и под руками крошилась холодная сухая почва.
Теоретически можно было попробовать выломать доску и попытаться с ее помощью прокопать лаз на волю. Однако, во-первых, непонятно, с какой стороны копать, и во-вторых, такая операция наверняка займет не один час. А времени у него совсем мало.
Он попытался вспомнить, что сказала ему пани Ханна перед тем, как захлопнуть крышку погреба. Первого слова он совсем не разобрал, второе было похоже на «бэндже», а последнее звучало как «добжэ». Ну, «добжэ» – это понятно, это хорошо. «Бэндже» – это, кажется, глагол будущего времени. Может быть, она хотела сказать, что что-то будет хорошо? Но что может быть хорошего в его положении?
Мазур почувствовал, что его неудержимо клонит в сон – сказывалась бессонная ночь. Что ж, если ничего сделать нельзя, можно попробовать хотя бы выспаться, а там видно будет.
Он выискал уголок посуше и попытался прикорнуть прямо на земле. Однако почва была слишком холодная и сырая. Чертыхаясь, он выломал несколько досок и положил их на землю одна рядом с другой, устроив себе, таким образом, нечто вроде импровизированного ложа. Попробовал прилечь. Жестковато, но по меньшей мере не мокро и не так холодно: спать можно.
Однако выспаться ему не дали. Едва только он лег на доски и смежил веки, как над головой что-то загрохотало,
