Андрей Добров - Смертельный номер. Гиляровский и Дуров
Лиза с силой вжала свою папиросу в изящную пепельницу из стекла.
– Покурил… И я осталась одна. А потом пришел домовладелец и сказал, что выгонит меня на улицу – на паперти побираться. Если только я не буду с ним спать. А мне было всего тринадцать… почти четырнадцать. Я собрала вещи, которые остались от мамы, и снесла соседке – как раз хватило на билет до Москвы. Думала, поеду, устроюсь в хороший дом – на кухню, посуду мыть, стирать. А там – обживусь и что-нибудь придумаю. Но ничего такого не получилось. Он меня уже в поезде подцепил…
– Кто? Тихий?
Лиза посмотрела на меня и медленно кивнула.
– Д-да. Тихий. Он. Обещал пристроить…
– А пока суд да дело, – вставил я, – предложил пожить у его знакомой – женщины интеллигентной, полковничьей вдовы. Да еще и все время говорящей по-французски. Да? Так было дело?
– Так, – прошептала Лиза, – откуда вы знаете?
– Не вы первая, – ответил я грустно.
– В первый же вечер они дали мне пива. И я уснула от него. Проснулась – голая. Двигаться не могу – привязана к кровати. И кровь на простыне… Пока я спала, они меня лишили девственности… Простите, Владимир Алексеевич, я зря вам все это рассказываю.
Я стиснул кулаки.
– Нет-нет, – прорычал я, – не зря. Рассказывайте, Лиза. Я все запомню. Придет время – рассчитаюсь с вашими мучителями!
– Потом… сами понимаете – терять мне было уже нечего. Я стала проституткой. Даже без желтого билета.
– В четырнадцать?
– Да.
Я стукнул себя по колену.
– Вот скоты!
– Но однажды на Грачевку пришел Саламонский – играть в карты. И увидел меня. Увидел и пожалел. Он в тот вечер много выигрывал, и когда у Тихого уже не осталось денег, предложил сыграть на меня. И выиграл!
– Вот странно, – заметил я, – у Тихого же есть в компании и шулера. Как же они позволили Саламонскому так легко выигрывать?
– Они его подманивали, – ответила Лиза, – привязывали к себе. Ждали, когда он придет с большими деньгами играть, чтобы сразу взять куш.
– Ага.
– Так вот. Альберт меня забрал у Полковницы и Тихого, снял мне квартирку на Большой Татарке. И навещал меня… А чем я могла отблагодарить Альберта? Только собой. Так мы стали любовниками.
Я кивнул.
– Он же мне дал работу в цирке, учил меня, направлял. Я стала ассистировать. Потом тренировать свой собственный номер. И вот теперь я – здесь. И вы здесь. И вы меня допрашиваете. В чем я виновата, Владимир Алексеевич? В том, что я знаю Дёмку Тихого? Да, я знаю его. И будь проклят тот день, когда я его узнала! А теперь, простите, мне действительно надо переодеться к выступлению. Сегодня будет трудный вечер. У всех – Рождество, а у нас – почти как похороны.
Я встал.
– Простите меня, Лиза, за прежнюю грубость и нечуткость, – сказал я. – Расстанемся друзьями. Доброго вам Рождества.
– И вам, Владимир Алексеевич. Прощайте.
Я вышел в коридор и постоял немного, оглядывая стены, двери и тусклые лампочки. В центральном проходе между основной и репетиционными аренами уже нарастало оживление. Надо было ехать домой, помогать Маше с елкой и подготовкой ужина. Хотя какой ужин – вечером надо было снова ехать в цирк… Да… Все вернулось на круги своя. Точно так же несколько дней назад перед представлением я был здесь, только разговаривал с Гамбрини. С испуганным несчастным Гамбрини, будто предчувствовавшим свою скорую смерть. И что изменилось? Ни-че-го. Мое обещание Саламонскому предотвратить трагедию я, кажется, сдержать не могу. Остается только следить за развитием событий… Или нет?
Я быстро прошел в цирковую контору, попросил у служащего бумаги, набросал записку и попросил передать ее Лине или Альберту Ивановичу, если тот вдруг появится. Потом прошел в гардероб и задал один вопрос тому старику, который рассказал нам с Дуровым про череп на новой афише.
Одевшись, я увидел саму афишу и нарисованный на ней череп – рисунок был сделан в спешке, карандашом. Глазницы являли собой два незавершенных круга. Возле стояли несколько человек, среди которых я узнал репортера Кривоносова, писавшего под псевдонимом «Ищейка» в «Московский листок». Он тоже узнал меня, подмигнул и указал пальцем на череп.
Похоже, удержать эту историю внутри цирка не удастся.
18
Рождественское представление
Удивительно, насколько женщины бывают не чутки! Каких трудов мне стоило разъяснить Маше необходимость присутствовать на праздничном представлении в цирке. Мы даже немного поссорились – я ушел вечером, хлопнув дверью. Впрочем, я был уверен, что, немного посердившись, она все же поймет меня.
Я решил не брать извозчика и пошел пешком, через дворы. У цирка под фонарями толпился народ – многие, проходя мимо афиши, приостанавливались и смотрели на череп, шептались – похоже, весть о предстоящем «смертельном номере» уже разлетелась в московской публике. И точно – я заметил нескольких репортеров разных газет – с иными мы раскланялись, а других я постарался не заметить, впрочем, как и они меня. Хотя вне выполнения редакционных заданий мы, как правило, не чинились, но тут чувствовался напряженный нерв предстоящего события – и чем больше становилось репортеров, тем острее развивалось у них чувство конкуренции.
Я протолкался сквозь толпу, кивнул билетерам, отдал свое пальто в гардероб и, проскользнув мимо них, быстро ушел во внутренний коридор, где столкнулся нос к носу с Саламонским. Он был во фраке, но нервно мял свои ладони. Увидев меня, бывший директор резко остановился.
– А вот и вы! – недовольно сказал он. – Ну что? Что вам удалось узнать?
– Очень много, – ответил я нервно, – и у меня к вам есть несколько вопросов, Альберт Иванович. Вот только вы куда-то пропали.
– Ну и что? – вспылил Саламонский. – Вы что, меня подозреваете?
– Да, – сказал я просто, – вас тоже.
Он опешил. А потом начал надуваться, как индюк, решивший броситься в драку.
– Меня?! Да вы в своем уме?
– В своем, – уверил я. – Вот если бы вы нашли время ответить на мои вопросы, это было бы другое дело. А сейчас я подозреваю сразу несколько человек. Вы мою записку получали?
– Лина, – ответил он, поморщившись, – Лина сказала мне про вашу просьбу.
– И?
– Буфетчика я отослал и наказал, чтобы его сегодня не пускали ни под каким предлогом. И конюха тоже отправили домой. Но зачем?
– Лучше, если они сегодня побудут не здесь, – ответил я. – Надеюсь, что эти меры помогут.
– Думаете, кто-то из них?
– Не исключено.
– А я-то тут при чем?
Я не считал коридор лучшим местом для подобной беседы и хотел предложить продолжить ее где-нибудь еще, но тут из кабинета спустилась Лина.
– Владимир Алексеевич, спасибо, что пришли, – сказала она. – Альберт, почему вы стоите здесь? Почему не идете в ложу?
– Да вот, – недовольно скривившись, ответил Саламонский, – выясняем с господином Гиляровским некоторые вопросы.
– Сейчас начнем, – сказала Лина, – вы можете выяснить ваши вопросы после представления?
– Надеюсь, да. – Я выразительно взглянул на Саламонского.
Тот мрачно хмыкнул, повернулся и пошел вперед. Молча мы поднялись в ложу и сели там. Причем я постарался занять место с другой стороны от оркестра, чтобы он не оглушал меня, как в прошлый раз.
– Как я вам говорила, сегодня мы не готовили ничего особенного, – наклонилась ко мне Лина. – К тому же в программе будет всего два отделения – чтобы публика успела домой на праздник.
В этом, конечно, был резон. Все-таки Рождество в России всегда считалось праздником семейным, не то что Новый год. Оттого все представления делались укороченными.
Публика, громко переговариваясь, занимала места. Нижние ряды чернели фраками вперемежку с разноцветными дамскими туалетами. Повыше сидела публика проще, но по случаю праздника также одетая аккуратно и торжественно. И только самые верхние ряды, куда билеты стоили дешево, наполняла все та же шумная толпа студентов, молодых рабочих, подмастерьев и солдат. Я внимательно оглядывал ряды, выхватывая знакомые лица. Так слева в первом ряду мне удалось заметить профиль следователя Архипова, которого, несомненно, уже оповестили про череп на афише. Рядом с ним сидело несколько мужчин, в которых легко было угадать переодетых полицейских. В какой-то момент мне показалось, что я вижу Дёмку Тихого и кого-то из его дружков – но они сидели так, что их скрывали от меня другие люди. Я все пытался высмотреть – точно ли это был хозяин притона на Грачевке или кто-то похожий на него, но тут наконец оркестр грянул марш для парада-алле, манеж наполнился артистами.
В этот момент гардина директорской ложи раздвинулась, и в нее вошел Анатолий Дуров.
– Я посмотрю? – громко сказал он, стараясь перекрыть грохот, издаваемый музыкантами. Саламонский оглянулся на него и молча кивнул. Анатолий подошел к Лине, и директриса протянула ему руку для поцелуя. Дуров-младший коснулся губами перчатки Лины, кивнул мне и сел рядом – почти как его брат несколько дней назад при таких же обстоятельствах.
