Андрей Добров - Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

– Ну, и все. Петруха и стоит дальше. А тут подбегает к нему человек и туда – тычет в афишу – смотри, черт, чего охраняешь. Энтот Петруха и поворачивается. А там – уже!

– Череп? – спросил я.

– Он самый. Они, стало быть, когда первый упал, второй фанеру энту и привалил к афише. И загородил. А что там – кто написал – второй ли или кто еще, – никто не знает.

– А сам-то ты как узнал? – спросил Дуров. – Ты же отсюда этого видеть не мог?

– А рассказали, – сказал гардеробщик, – тут потом такая карусель пошла! И директриса прибежала, и еще какие-то люди.

– Афишу сняли? – спросил я.

– Не-е-ет. Приехал Саламонский и говорит – оставьте, мол. Чему быть, того не миновать.

Дуров попросил свое пальто. Пока гардеробщик ходил за ним, Анатолий Леонидович мрачно сказал:

– Альберт сдался. И решил – хоть рекламу сделает. Мерзко.

Одевшись, он повернулся ко мне:

– Вы едете?

– Нет, – ответил я. – Мне нужно поговорить с еще одним человеком.

Он пожал мне руку и вышел.

Мне действительно нужно было поговорить с еще одним человеком. Хотя, видит бог, совершенно этого не хотелось.

17

Племянница

– Опять вы! – поморщилась Лиза, когда я вошел в ее гримерную. – Вы же обещались не преследовать меня!

Девушка явно только что пришла и еще не успела раздеться. В руках у нее была меховая шапочка с пером, снег таял на плечах шубки, отчего она намокла и показалась мне вдруг старой и не такой уж красивой. А из какого меха ее сшили, вдруг подумалось мне, – не из того ли, который лает по подворотням?

– Уходите!

– Нет, – твердо ответил я, – не уйду, пока вы не ответите мне на несколько вопросов.

– Я не буду отвечать ни на какие ваши вопросы! – заявила Лиза. – У меня сегодня выступление. И вы мне мешаете!

– Нет, будете, – упрямо сказал я. – Вы знаете, что я ищу убийцу. В том числе и убийцу вашего дяди, гимнаста Беляцкого. И вы знаете, что сегодня – очередной «смертельный номер». На афише нарисовали череп. Опять.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я пришла через пять минут.

– Значит, вы знаете, Лиза, что кто-то из артистов сегодня может умереть – возможно, и вы сама. Ответьте мне на несколько вопросов, иначе…

– Что иначе?

– Иначе я попрошу допросить вас следователя Архипова, – соврал я.

Однако упоминание имени сыщика сыграло свою роль. Лиза скинула шубку и села. А потом кивнула мне на табурет у двери с тремя шляпными коробками.

– Смахните это на пол и садитесь.

Я так и сделал. Сел, закинув ногу на ногу, и посмотрел Лизе в лицо.

– Итак, Лиза, вы поступили в цирк пять лет назад?

– Да.

– Вас привел ваш дядя?

– Дядя?

– Беляцкий.

– Ах, дядя… да.

Я среагировал быстро и, если честно, неожиданно для самого себя:

– Это неправда.

– Что? – удивилась Лиза.

– Вы сказали, что в цирк вас устроил дядя. Но это не так. Вы мне солгали. Я это знаю точно.

Я ждал, что она сейчас начнет кричать, начнет спорить со мной, и был вовсе не готов к такому повороту событий. Не знаю, почему у меня вдруг сложилось точное понимание, что Лиза меня обманывала? Может быть, и раньше я вполне мог бы отличить в ее словах правду ото лжи – и только чувство, которое эта красивая молодая женщина вызывала в моей душе, делало меня слепым? Дело было не в том, как искусно она обманывала, а в том, как легко обманывался я сам.

Лиза просто пожала плечами:

– Ну, хорошо, раз вам это известно, то признаю – в цирк меня взял Саламонский.

Внутренне я оторопел, но постарался не показать это.

– Где вы с ним познакомились?

– А вот это не ваше дело, Владимир Алексеевич! – окрысилась Лиза. – Это дело между мной и Альбертом!

Память вдруг выбросила мне несколько картинок из прошлого – и Лизину руку на плече Саламонского в гримерной мертвого Гамбрини, ревнивый взгляд Лины Шварц, которую Альберт Иванович услал звонить в полицию в тот вечер, и позднее – слова Лизы о том, что директор обещал ей безопасность от полиции.

– Вы – любовница Саламонского, – утвердительно сказал я.

– Вам какое дело? Весь ваш допрос – это ревность! Вы ревнуете меня к Саламонскому – признайтесь! Все – ради этого. Вы хотите это услышать? Хорошо. Да, я любовница Альберта. Уже несколько лет. Довольны?

– А Лина знает? – спросил я.

– Мне все равно! – гордо ответила Лиза.

– А ваш дядя?

– Какой дядя?

– Беляцкий?

– Да бросьте! Ведь вы все уже поняли – никакой он мне не дядя! – нервно сказала Лиза и добавила: – Был. Это Альберт всем так сказал. И с самим Беляцким договорился, чтобы он выдал меня за свою племянницу. Иначе Лина меня бы на манеж не пустила.

– Ну, хорошо, – вздохнул я и нанес следующий удар.

– Вы знаете человека, которого зовут Демьян Тихий?

– Нет!

Не слишком ли поспешно она ответила?

– Вы хорошо знаете Шматко?

– Кого? – удивилась Лиза. И на этот раз ее удивление было неподдельным.

– Шматко, немого конюха, – пояснил я.

– Это Муму, что ли? Конечно, знаю.

– Что он за человек?

Лиза вытащила папиросу из лакированной китайской коробки с изображением дамы в алом кимоно с черным зонтиком. Коробка была яркой и, очевидно, совсем не китайской.

– Понятия не имею. Человек как человек. Немой. Конюх. Меня такие совершенно не интересуют. Вам-то до него какое дело?

– Никакого. А с буфетчиком… – я заглянул в список, – Федором Рыжиковым вы знакомы.

Лиза чиркнула спичкой.

– Бросьте, мы все тут знакомы друг с другом. Знаю я буфетчика, конечно, знаю. Опять-таки не мой тип.

«Ну, конечно, – подумал я, – для тебя они бедноваты…»

– Мадемуазель Макарова, – спросил я строго, – пять лет назад, когда вы в последний раз ассистировали дяде… извините, Беляцкому, – кто наливал воду в его бутылку?

– Вы думаете, я его убила? – спросила она, выпустив тонкую струйку дыма. – Зачем? Он был тихий, пришибленный человек. Собирался бросить цирк и уехать в Минск – там у него остались жена и дочка. Хотел там купить шапито. Но он бы прогорел, точно! Денег он скопил достаточно, но сам по себе был рохлей.

– Откуда вы знаете, что он скопил много денег? – заинтересовался я.

Лиза фыркнула:

– Он сам мне сказал.

– Хорошо. А с дрессировщиком Павлом Кукесом вы были знакомы?

– Нет. Я же только-только поступила в цирк. Тогда я не знала всех. Только Альберта и Беляцкого.

– Так.

– Еще вопросы будут? – спросила Лиза. – А то мне пора переодеваться.

– Совсем немного, – деловито ответил я, – в каких отношениях вы были с Гамбрини?

– В никаких, если вам это интересно.

Лиза старалась мне показать, что мои вопросы ей наскучили, но я, внимательно наблюдая за ее лицом, явно видел, что девушка напряжена. И решил выложить свой последний козырь.

– А вы знаете, куда Саламонский ходит играть в карты?

– Куда? – спросила она и зевнула.

– Есть тут неподалеку притон. Вернее, бордель одной майорши, – небрежно сказал я.

– По… Понятия не имею, – бросила Лиза и встала, давая понять, что разговор окончен.

Я тоже встал.

– Большое спасибо, – сказал я спокойно, – вы мне очень помогли.

Я повернулся, чтобы уйти, но Лиза вдруг позвала меня.

– Владимир Алексеевич!

– Да? – повернулся я.

Она стояла, опершись о стол. В пальцах ее дрожала дымящаяся папироса.

– Владимир Алексеевич, – произнесла она неожиданно тихо и проникновенно, – простите меня! Простите меня, я играла с вами – там, в кафе. Я очень испорченная… Я признаю это. Но не судите меня слишком строго. Вы ведь не знаете моей жизни. Да, вы правы, я знаю, кто такой Дёмка Тихий. Я знаю, что содержательница борделя – не майорша, а полковница. Вы ведь только что подловили меня, да?

– Да, – ответил я честно, – я понял, что вы знакомы и с Полковницей, и с Тихим.

– Еще бы! – горько сказала она и упала на стул. – Сядьте. Я хочу вам рассказать кое-что.

Я сел. Удивительно, но передо мной была та, прежняя, Лиза – та, которую я узнал несколько дней назад. Узнал и, чего уж греха таить, влюбился – пусть скоротечно, не по-настоящему, но все же… Конечно, теперь я был вооружен как своим опытом, так и предупреждениями Анатолия Дурова, но из-под блестящей змеиной кожи, в которую была облечена эта коварная молодая особа, вдруг выглянула обычная девчонка, жестоко битая жизнью. Да, она окаменела сердцем, она приспособилась, она стала, как плющ, обвивать все, на чем можно хоть немного удержаться. Но разве мог я упрекать ее в этом? Я вспомнил десятки таких же несчастных девушек, попавших в круговорот столичной жизни и опустившихся на самое дно – как опускаются утопленницы, – разбухая от пьянства, теряя не только привлекательность, но и сам человеческий вид. Я уже представлял себе ту историю, которую услышу. И не знал, верить ей или нет. Хотя она наверняка мало будет отличаться от сотен других историй, слышанных мной. И все они были правдой.

– Я родилась в Ростове, в хорошей семье – мой отец был земским врачом. Но мама умерла, когда мне было десять. И отец запил. Он был хорошим, но слабым. Он сгорел. Поехал к пациенту в дальнее село, решил там переночевать. Мне рассказывали, что он лег на сеновале – потому что лето, тепло. Но был уже очень пьян. И решил покурить…